Балкон на Кутузовском

Алена сама стала заниматься поездками, звонила, договаривалась, брала билеты, как если бы записывала мужа в очередь к врачу на консультацию или на какой-нибудь там душ Шарко и расслабляющий массаж. Уезжали они надолго, в дальние страны и не очень, за высокие горы, и так, пригорки, за широкие моря-окияны и узкие речки-ручейки, весточки слали как только могли, а если и не могли, то дома никто особо не волновался – пусть они для Поли с Лидой и дети, но люди уже взрослые, серьезные, умные и осторожные, знают, поди, что дома малолетний ребенок их ждет и две пожилые дамы – одна сильно пожилая, другая просто пожившая, душой молодая и бьющая иногда в танце ногами плафоны на люстре. Дети-то прознали, конечно, про невероятные Лидкины фокусы и телодвижения во время их отсутствия, очень долго смеялись, но при матери повели себя чинно и благородно, без единого намека на то, что в курсе, отчего разбилась люстра. Но когда однажды в очередной раз Роберт с Аленой и с чемоданами выходили из дома – ехали, вернее летели, в Америку, Роберт, улыбнувшись и поцеловав тещу, сказал:

– Аккуратней, Лидия Яковлевна, берегите себя, и особенно в танце! – и подмигнул.

– О чем это ты, Робочка? Какие еще танцы? Возвращайтесь скорей, мы вас всегда очень ждем! И очень скучаем! – Но, сказав это, густо покраснела и с осуждением взглянула на мать.

Поля только ухмыльнулась и закатила глаза, кинув брови на лоб.

***

«Здравствуйте, родные мои!

Получили ваше письмо, спасибо за него! Живем мы по-старому. Вчера – праздник. Был. Отпраздновали его очень тихо. Никого – что удивительно – не звали. Мы с Аленой пошли на телевидение. Я там выступал в передаче „На огонек“, или просто „Огонек“. Говорят, прошло неплохо.

А сегодня (через полтора часа) я улетаю. Улетаю работать. Дней на двадцать. Это сделать необходимо, потому что за последнее время было столько поездок, столько мотаний, что у меня голова распухла. Надо прийти в себя. Побыть одному. Поработать. Вернусь в Москву в конце месяца. И тогда – снова работа в газете, в Союзе и т. д.

Крепко всех целую, Роберт».

Когда дети уезжали, квартира на Кутузовском начинала жить совсем другой жизнью. Дневной. Ночные буйства забывались, разбуженные соседи не трезвонили в дверь, бутылки больше не плавали в наполненной ванне, сбрасывая со своих гладких боков этикетки, и Катька спокойно могла поплавать вместо бутылок сама. Немного отдыхала от гостевого наплыва и сама кухня. Готовить-то, безусловно, готовили, но не в катастрофически-промышленных объемах – то бульончик Кате сварить, чтобы хватило на несколько дней, ну а картошечку или там котлетки пожарить много времени не надо – раз, и готово. Хотя гости все равно захаживали, как без этого. Трени-Брени почаще, кто-то из них почти каждый день, Марта пореже, но все равно приползала, Евка тоже по вечерам после работы, как на реабилитацию, по ее собственным словам. Печенкины, бывшие соседи по подвалу, обязательно наведывались хотя бы раз в месяц, было это у них так заведено. И в любое время года приносили окрошку, свое семейно-фирменное блюдо. Без кваса, конечно, исключительно само крошево, но все по высшему разряду: добросовестно нарезанная кубиками картошечка – один к одному, нашинкованные яйца, немного потерявшие свое лицо и затерявшиеся среди картошки и колбасы, ну и зеленый лучок, а он всегда рос у Печенкиных на подоконнике. Целых пять майонезных баночек с водой, из которых гордо торчали чипполинки. Так вот, Катька окрошку эту ненавидела, она вообще не понимала, как можно ее любимую докторскую топить квасом! Зато самих Печенкиных она любила. Они приходили, Сергей и Серафима, востроносые и веселые, рассказывали про сына своего, Степана, что тот выбился в люди, уехал зачем-то в Ленинград и стал стеклодувом. «Почему нельзя было дуть стекло в Москве, – спросила в воздух, глубоко вздохнув и прижав худые и вечно холодные руки к груди, Серафима и сама себе ответила: – Мальчик у меня всегда был непредсказуемым».