Балкон на Кутузовском

Уходили Печенкины, приходили другие гости-знакомые, и Поля восседала, как королева-мать, в гостиной, принимая поклоны и тихо радуясь этим размеренно текущим дням. Боялась спугнуть. Не гостей, нет, жизнь. Память ее иногда проваливалась куда-то в пятки вместе с душой, она теряла себя и словно выходила из тела, оставляя его без присмотра в большом плюшевом кресле, которое продолжало поскрипывать под его тяжестью. Она словно отлучалась по срочному и очень важному делу, но вот куда и зачем, узнать было невозможно… В такие минуты она молчала, но в ее глазах все читалось. Взгляд ее в эти моменты был отстранен и спокоен, как взгляд только что родившегося ребенка, но еще не понявшего, что он родился. Она еле заметно чему-то улыбалась, и если вдруг ее окликали, то она не отзывалась. Ее не было. Потом она потихоньку оживала, начинала часто моргать и глубже дышать, словно выныривая из воды, и с удивлением ворочала головой, оглядываясь и узнавая, где же это она сейчас находится. Но дом свой узнавала уже не всегда…

– Мам, у тебя все в порядке? – спрашивала Лида, беря материну руку.

Поля смотрела на нее своими чуть затуманенными глазами, снова машинально улыбалась и говорила: «Все хорошо, Лидок, все хорошо». Но Лида видела, что мать за какое-то последнее время, неопределенное, года за два, наверное, сильно изменилась. Лиду пугала эта ее забывчивость, отстраненность и блаженность, которая могла вдруг запросто смениться болезненной активностью и неестественной веселостью.

Она посоветовалась с Евой Марковной. Ева тоже заметила изменения, но что делать – возраст, сказала она, покачав головой, возраст. А от возраста еще лекарства не придумали.

– Прими это, Лидочка, и следи за ней, чтобы ничего не натворила. Это старческое, никуда не денешься. В этом возрасте такое сплошь и рядом. Жизнь циклична – начинается с детства и заканчивается им же. Глубокие старики – такое же чудо, как и младенцы. Относись к этому так. Теперь я и сама начинаю понимать – проблема не в том, что жизнь коротка, а в том, что она бывает слишком длинной… Но у нее хоть есть ты и девочки…

«А у меня никого не будет», – подумала вдруг Ева. Но тихо, про себя.

Ну да, жизнь и жизнь, ничего необычного. Хотя принять такое Полино состояние было очень трудно, почти невозможно. «Если уж вдарила настоящая болезнь, когда капельницы, температуры, больницы, не дай бог, сиделки – это одно, – размышляла Лидка, – никуда не денешься, а тут ведь ничего такого нет, все как водится, гуляем, готовим, читаем, смотрим телевизор, разговариваем, смеемся, какая болезнь? Это просто жизнь, хотя потом вдруг раз – и спрашивает: „А где это я?“ Или зовет брата, которого у нее никогда и не было. А потом снова: „Лидка, пойдем в магазин, надо занять очередь за сливочным маслом“, – это же по делу! И опять на какое-то время все спокойно».

Но после одного случая Лида поняла, что Полю одну оставлять действительно нельзя.

Утром Лидка как всегда разбудила Катю в школу, быстренько сделала ей ее любимые бутерброды с докторской колбасой и налила какао в тонкую фарфоровую чашку с розой. Хлеб был, правда, вчерашний, но все равно мягкий, хрустящий и ноздреватый. Завтракать Катя любила, просто обожала, это было для нее каким-то основополагающим ритуалом, с которого начинался день. Она быстро и с удовольствием расправилась с бутербродом и залила себе в нутро расплавленный шоколад под бравурную песню из радио: «В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!»

Поля еще лежала в кровати, только проснулась, завозилась, зашамкала. Катя подошла к прабабе, чмокнула ее в щеку, и они с Лидкой побежали в школу. Поля давно уже не провожала их с балкона, не махала вслед, и Лидка даже не поднимала голову, зная, что мать не выходит и не стоит как Кутузов, отдавая честь войскам и слабо помахивая высохшей старческой рукой. Они с Катей дошли уже до угла Дома игрушки, как вдруг Лидку что-то дернуло обернуться и посмотреть наверх через дорогу.

На балконе спиной к улице стояла Поля, и грузная фигура ее слишком сильно возвышалась над перилами. Видимо, она залезла на стул. Она стояла на этом стуле лицом к окну и размахивала руками, словно дирижировала невидимым оркестром, который сидел перед ней в комнате. Сердце у Лидки рухнуло, она подтолкнула Катю в школу, придав ей небольшое ускорение, а сама бросилась домой просто через дорогу и совсем не по переходу, а мимо мчащихся и сигналящих машин, не сводя глаз с матери, которая продолжала размахивать руками.

Лидка потом даже вспомнить не могла, как бежала, словно девочка, через две ступеньки, как, плача, вскочила в лифт, как защемило сердце, когда она целое мгновение не могла попасть ключом в скважину, а когда наконец вбежала в дверь, то увидела довольную, но слегка запыхавшуюся мать, которая перед зеркалом поправляла выбившиеся из пучка волосы и улыбалась.

– Мама, ты куда?… Ты что?… – Лида никак не могла отдышаться, держась за сердце и не позволяя ему выскочить.