Беглая княжна Мышецкая

– Михась, ты и вправду поспи чуток, чтобы голова была свежей поутру. А я у входа лягу, лицом к драгуну… И оба пистоля изготовлю! Можешь быть спокоен, я не усну, – и, чтобы окончательно успокоить Михаила, добавила как можно спокойным голосом: – Верить хочется, что этот князюшка без змеи за пазухой и мы доберемся домой без горьких происшествий – довольно уже было на наши головы страданий и потерь…

– Твоя правда, Лушенька, – из-под шапки, скорбно вздыхая, тихо откликнулся Михаил. – Многих дружков мы уже потеряли, а еще неведомо, кто остался после сражения в Уреньском городке. Ушел ли Ромашка? Как там отчаянный братка Ибрагим? Отыскал ли Еремка наших самарян?.. А Никитушка мне мало что не каждую неделю снится, то на церковной паперти средь нищих вдруг объявится, то с саблей на коне летит следом за воеводским холопом Афонькой… А днями приснилось, что катается Никита по полу вместе с воеводой Алфимовым, отнимает у него свой подсвечник серебряный, полученный от Степана Тимофеевича по казацкому дувану в кизылбашском городе Реште…

– Бедная Параня, – горестно прошептала княжна Лукерья. – Хотелось бы обнять ее и утешить! Да теперь и свидеться вряд ли придется – разносит нас буйными ветрами в разные стороны по Руси, как шары перекати-поля осенними ветрами.

– Это зависит, Лушенька, от того, как у Степана Тимофеевича дела пойдут на Дону. Ежели по весне поднимет он казаков с Дона да из Запорожской Сечи в подкрепление стрельцам да мужикам – быть ему на Москве! Тогда и мы с тобой, моя княгинюшка, можем воротиться на Самару… – И недосказал другой половины горьких мыслей: что же будет, если замыслам атамана Разина не суждено будет сбыться…

Княжна Лукерья притихла, задумалась о том, как встретит ее суровая и властная тетушка Просковья – это ее желание было определить сиротку Лушу в монастырь и часть имения отписать Вознесенскому монастырю. «Прежде сказывала всем, что была пострижена в монашки, – с улыбкой вспомнила былое княжна, – так сказывала, чтобы казаки не липли, будто шмели голодные на сладкий мед! В том и будет мое спасение от гнева тетушки, что постриг свершился против моей воли… И где теперь мой кровный братец Иван? Должно, на государевой службе, как и его батюшка князь Данила был на той же службе и голову сложил за Отечество… Кажись, уснул мой милый Михась, за день умаялся в седле, хотя для стрельца это дело привычное. Иную пору по неделям из седла не вылезают. Да и мы от Уреньского городка до Пронска добирались почти двадцать дней! Вернее сказать, двадцать ночей, потому как днем хоронились от лихого глаза. А ночью-то не больно поскачешь на коне, можно голову сломать в какой-нибудь рытвине…»

Привстал со своего места на бревне князь Трофим, в костер дровишек подкинул, искры взметнулись столбом вверх, а легким ветерком их вместе с дымом к реке сносило.

«Поглядывает князюшко на шалаш, вона, даже на колени привстал, слушает. Нет, это не филин ворчит в дупле, это мой Михась храпит, уснул на спине. Пусть спит, ежели потревожу, чтобы на бок лег, проснется и больше не уснет, а ему роздых нужен. Мало ли какое лихо может завтра грянуть, надобно силушку в теле сохранить для сражения…» Стараясь не шелестеть, княжна Лукерья поменяла левую руку, на которую опиралась подбородком – так удобнее было из глубины шалаша над лежащим Михаилом следить за драгунским ротмистром. Вот он с бревна поднялся на ноги, потянулся, будто кот со сна, вывернув руки за спиной. Неслышно ступая по траве и с каждым шагом оглядываясь на Михаила и шалаш, пошел в сторону Оки, где левее бывшего места спуска бревен росли густые кусты орешника или калины, в темноте не разобрать. У самых кустов князь Трофим еще раз оглянулся, словно страшился чего-то или стеснялся чужого подгляда, и пропал из вида, шагах в полуста от костра.

«Ежели по нужде удалился, не беда, а ежели лесом обойдет шалаш и к коням подберется?» Княжна Лукерья, сдерживая дыхание, присунулась к самому выходу из шалаша, но не посередине, а сбоку, чтобы ее лица не было видно в отсветах горящего костра. Часть леса ей была вид на, но вот если бы драгун крался лесом да при этом светил себе смоляным факелом! А так его не углядишь, не кошачьи у нее глаза, хотя зрение и довольно зоркое.

Осторожно повернувшись на рядне, княжна Лукерья мимо спящей Дуняши прокралась к противоположной стороне шалаша и с величайшей осторожностью левой рукой – в правой у нее был изготовленный к стрельбе пистоль – начала проделывать отверстие в камыше, которым был укрыт шалаш.

«Ну вот, моя светелка еще одним окошечком обзавелась, – усмехнулась княжна. – Позрим, как тут наши кони?» Кони, привязанные к двум деревьям в десяти шагах от тыльной стороны шалаша, вели себя совершенно спокойно, изредка пофыркивая, словно передразнивали храпящего во сне стрелецкого сотника…