Беглая княжна Мышецкая

Трапезничали не спеша, с опаской поглядывали на небо – не наползла бы еще серая водяная туча, так не хотелось трогать в дорогу под проливным дождем, но и сидеть здесь, в шалаше, не резон: впереди зима, со дня на день может и снег на голову повалить! И то счастье, что до сей поры довольно тепло, грязь на дорогах не скована заморозками.

– Михась, а что в воеводском письме писано? – вспомнила княжна Лукерья. – Прочтем, а ну как воеводишко что про меня уведомляет великого государя? Так надо заранее к спросу приготовиться! – и серо-синие глаза потемнели от гнева: столько выпало горя на ее долю, а, похоже, и дома не ждать ей покоя от воеводского да церковного сыска! В самую пору уйти в лес навсегда и жить там с волками!

– Ты права, Лушенька! Я сей миг вскрою пакет! – Михаил достал из кармана депешу, подержал сургучом вниз над теплым воздухом костра, потом кинжалом осторожно срезал печать – в пакете было три плотных листа бумаги, исписанных разборчивым почерком воеводского дьяка. Но один лист был писан явно другой рукой, Михаил пробежал глазами первые строки и тихонько присвистнул.

– Вона-а что! Это извет князя Милославского в Разбойный приказ о тебе, Лушенька! А все писано со слов подлого воеводского пса Афоньки! Та-ак, читаю: «…еще сказывал тот Афонька, что показанная княжна Лукерья Мышецкая своей волей прилепилась к воровскому атаману Стеньке Разину в бытность вора Стеньки еще в Астрахани, шла с тем вором без принуждения до Самары, которую тамошние пущие завотчики с Игнашкой Говорухиным, да с изменщиками стрелецкими командирами Мишкой Хомутовым, Никиткой Кузнецовым, Ивашкой Балакой и иными Самару ворам здали и самарского воеводу Ивана Алфимова посадили в воду…» – Вот так, Лушенька, оглашены мы князем Иваном Богдановичем перед Разбойным приказом, да не скоро этот извет дойдет до Москвы! – Михаил скомкал лист и бросил его в огонь костра. – Надо же! И как это Афоньке удалось сбежать в ту пору из воеводского дома в Самаре! Ведь мы тот дом офрунтили со всех сторон! Должно, в подполье за бочками изверг поганый отсиделся, вот его и не нашли тогда! Хитер лис оказался! Живуч. Никитушку, нашего друга, погубил своим опознанием!

– Не он один видел нас в Самаре, – со вздохом проговорила княжна Лукерья. – Вся Самара о наших делах наслышана, приступят воеводские каты к допросам, так многие скажут и о тебе, и обо мне. Да и про других наших сотоварищах.

– Твоя правда, Лушенька. Да не будем прежде срока умирать! Живой человек не без места на земле, а мы живы и складывать руки не собираемся! Теперь позрим, нет ли и в донесении воеводы Борятинского про нас какого-нибудь скверного упоминания? Ну-ка, о чем пишет князюшка Юрий Никитич? Пишет в приказ Казанского дворца на имя царя Алексея Михайловича так: «После уреньского, государь, бою отошел я, холоп твой, в Тагаев. И ноября в пятый день ведомо мне, государь, учинилось, что воры донские казаки Ромашко да Мурзакайка…»

– Жив наш побратим Ромашка Тимофеев, жив! – не удержалась и захлопала в ладоши княжна Лукерья. – Слышь, Дуняша, может, и твой Данилушка жив-здоров!

На ее восклицание Дуняша лишь молитвенно сложила руки на груди и протяжно вздохнула.

– Верно, жив остался ваш походный атаман Роман после Уреньского побоища… Похоже, от Степана Тимофеевича подмога с Дона подоспела! Про казака Мурзакайку мне допрежь сего не доводилось слышать. Это очень хорошо!

– Читай, Михась, далее! – поторопила княжна Лукерья, крепко обняла за плечи тихую Дуняшу.

– Хорошо, читаю дальше, писано так: «…донские казаки Ромашко да Мурзакайка с саратовскими и с самарскими и с черты, с корсунскими, и с тальскими, и с саранскими, и с пензенскими, и с алаторскими, и с курмышскими, и с уездными тех городов со всеми, собралось их, воров, с пятнадцать тысяч, и стояли у Барыша реки в Кандарате». Надо же! – прервал сам себя Михаил и головой качнул от удивления. – У походного атамана собралось такое же по числу воинство, какое было у Степана Тимофеевича под Синбирском!

– Видишь, Михась, и ваши стрельцы-самаряне упомянуты средь первых! Знать, многие тако же целыми вышли из той баталии.

– Так и есть, Лушенька! Может, и Данилушка ушел с ними, не печалься заранее, Дуня. Слушайте далее. Должно, о сильном сражении извещает воевода царя Алексея Михайловича, по пустому делу не слал бы нарочного, да еще не простого драгуна, а князя Квашнина! «И ноября ж, в шестой день из Тагаева на тех воров я пошел и пришел к Барышу реке в Усть-Уреньскую слободу. И в Усть-Уреньской слободе с ертаулом[32] был у меня бой, и на том бою донского казака Мурзакайка ранили. А завотчика попа боярина и князя Ивана Алексеевича Воротынского Арзамасского уезду села Микитина, и иных казаков живых взяли и, распрося, велел их казнить смертью. И из слободы их, воров, вон выбили…»

– Господи, опять ратное поражение, – со стоном выговорила княжна Лукерья, и на глаза навернулись горькие слезы. – Такую ратную силу сломал клятый воевода!