Беглая княжна Мышецкая

– У Романа Тимофеевича, видно, мало обученных стрельцов да казаков. А простолюдины из пахотных да слободских в сабельном бою малостойкие. Жаль донского казака Мурзакайку, но, видно, не сумел воевода ухватить его, иначе отписал бы царю, что и его показнил. – И Михаил снова начал читать роковое, похоже, донесение:

«И наутрея, ноября же в двенадцатый день, поставя обоз, через Барыш реку зделав три моста, и через мосты перебрался с полками и с обозом. А они, воры, стояли за Кандараткою рекою под слободою, убрався с полками конные и пешие и поставя обоз, а с ними двенадцать пушек. И пошел, разобрався с своими полками и обозом. А под тем селом переправа речка Кондаратка, и без мосту на той переправе перебратца никакими мерами было не мочно ж. И стояли полки с полками с утра до обеда меньше полверсты. И изжидал того, чтоб они перебрались за переправу ко мне, а они за переправу ко мне не пошли…» – Михаил опустил донесение воеводы на колени, выговорил с трудом, словно не читал, а сам сызнова был участником этого напряженного сражения. – Похоже, что баталия повторится, как и под Уреньской слободой, только здесь речка не Урень, а неведомая мне Кандаратка. – «И разъездя я, и рассмотря места, велел пешим полкам и приказом с обозом со всем и с пушками на них наступать, а мы, наметав сенами речку Кандаратку, перебрались. А у них у речки пехота была приведена, и бой был великий, и стрельба пушечная и мушкетная и беспрестанная, а я со всеми полками конными на их конные полки наступал. И учинился бой великий, я, государь, тех воров побил и обоз взял да одиннадцать пушек, а друганатцатую затинную пищаль у них разорвало, да двадцать четыре знамени…»

– Боже мой, – княжна Лукерья, а вслед за ней и потрясенная этим тяжким известием Дуняша торопливо трижды перекрестились. – Неужто конец там настал? Чти скорее, Михась! Моченьки нет слушать похвальбу воеводскую… Неужто изловил наших побратимов?

– Сей миг… узнаем. Коль изловил, то непременно отпишет об этом царю. – Михаил с усилием поднял руки с донесением ближе к лицу. – «И разбил всех врознь, и побежали разными дорогами, и секли их, воров, конные и пешие, так что на поле и в обозе и в улицах в трупах нельзя было конному проехать, и пролилось крови столько, как от дождя большие ручьи протекли…»

Рядом не сдержалась и зарыдала Дуняша, уткнув лицо в ладони. Княжна Лукерья, не смахивая со смуглых щек слезы, вздрагивающей рукой гладила плечи и спину служанки, не находя слов, которыми можно было утешить девушку.

Михаил с трудом сглотнул колючий ком в горле, на скулах взбугрились тугие желваки.

– Упился кровью князь Борятинский… Мужицкой кровью упился досыта! Нелюдь, сущий нелюдь, и за это ему воздастся. Дочитаю, тут уже малость писанного осталось. – «А языков живых взято разных городов и уездов триста двадцать три человека, и приведчи ко кресту, отпустил, а завотчиков из тех людей велел посечь…». – Михаил пробежал глазами остатки донесения молча, потом коротко пересказал: – Пишет воевода, что окрестные города, в том числе и Алатырь, принесли царю челобитную, а от Синбирска по засечной черте до реки Суры смирно…

Минуту-другую сидели молча, переживая только что узнанную тяжелую весть. Михаил сложил донесение, упрятал в пакет, потом снова разогрел печать и прикрепил ее на прежнее место.

– Вот так, будто и не было вынуто… Можно бы и в костер кинуть, да в дороге к Москве нам еще сгодится. И перво-наперво в Рязани, – решил сотник. – Может, и вправду взять у тамошнего воеводы крытый возок да в нем и ехать? – поймал удивленный взгляд княжны Лукерьи, пояснил: – И в самом деле, начинаются осенние затяжные дожди и холода, тревожно мне за вас и за маленького Никитушку – не простыли бы на ветру.

Дуняша первая молчаливым кивком головы согласилась с таким предложением. Видно было, что непривычная езда верхом изрядно утомляет ее. Вслед за Дуняшей согласилась и княжна.

– Хорошо, Михась. Думаю, рязанский воевода не будет особенно докучать нам своими расспросами. Попаримся в бане – и далее в дорогу. Ну а теперь, коль пригрело солнышко, едем. Утихла боль в сердце, нет наших побратимов упомянутыми среди погибших, стало быть, живы. А побрали пленными, должно, пахотных да посадских…

– Должно так, Лушенька, – согласился с женой Михаил. Он присыпал костер землей, привел коней, приторочил приседельные сумки с провиантом, помог женщинам подняться в седла.

Покидая поляну с шалашом лесорубов, в последний раз оглянулись на кусты ракитника, под которыми закопан был недавний попутчик князь Трофим.

«Прости, Господь, мою, вернее, Лушину невольную провинность! Кабы не ее выстрел, теперь в земле, а может быть, и на земле, неприбранным лежал бы я… А воронье уже слеталось бы клевать мои очи. Рано мне, Господи, покидать белый свет. Мне надобно женушку в сохранности довезти до дома, да сыночка Никитушку попестовать… чтобы родительские руки запомнил… А. там, Господи, твоя воля!»

Глава 5. Тяжкий путь к дому

1