Беглая княжна Мышецкая

– Авдотьюшка, ты прибери со стола, а мы с гостями пройдем в горницу второго этажа, поговорим. Как баня будет готова, покличь нас. Да березовых веников не забудь достать с чердака сарая, старый-то я уже весь обтрепал о свои костлявые ребра! – пошутил вдобавок Семен, подмигивая княжне: извиняй, дескать, если с мужицкого языка ненароком слетит какое грубое словцо. И княжна Лукерья в ответ ему улыбнулась, давая понять, что на своем веку всяких слов довелось наслушаться, особенно от подвыпивших забубенных казаков или завсегдатаев поволжских питейных домов.

– Слушаюсь, батюшка Семен, – откликнулась стряпуха, плавно повернулась тучным телом вслед хозяину, который направился к винтовой лестнице, сверкавшей белыми перильцами в левом от двери углу просторной горницы.

– И я с тобой, – тут же решила напроситься в помощницы Дуняша, понимая, что ей вовсе не обязательно быть в этот час рядом с княжной. – Так давно не хлопотала по дому, что даже скучать начала. Моя родимая матушка с малолетства приучала нас ко всякой работе! – подхватив горку пустых мисок, девица поспешила на кухню вслед за стряпухой, которой, видно было, пришлась по душе эта красивая услужливая барышня – хотя и состоит при княжне, а не заважничала перед простолюдинкой с коломенского посада.

Семен первым поднялся на второй этаж, усадил гостей на плетеные стулья у небольшого круглого стола близ окошка, завешенного легкой, с разноцветной вышивкой занавеской.

– Сказывай ты первым, дядя Семен, чтобы не томить княжну Лушу. А потом и я поведаю о делах на Волге и о том, каким понизовым ураганом катало нас по Руси великой.

Семен Хомутов упер подбородок о левую ладонь, скомкав коротко стриженную с сединой бороду, посмотрел в окно. Отсюда хорошо была видна соборная церковь с высокими куполами, а над куполами с криком носились стаи галок, которые спасались от бородатого звонаря, гонявшего их черной тряпкой, привязанной к длинному шесту. На улице было пасмурно, и никаких солнечных отблесков от тех куполов сегодня не было.

– Я служил с воеводой князем Данилой с первых дней осады, потому как наш стрелецкий полк вошел в литовскую столицу Вильно почти за неделю до прихода неприятеля к стенам города. Попервой на всякий приступ врагов мы тут же ответствовали крепким встречным ударом из крепости, поначалу пушечной, а потом и встречной атакой. Бились крепко, себя не жалеючи, потому как чаяли помощи от великого государя ну ежели не со дня на день, то хотя бы с недели на неделю…

Княжна Лукерья сидела, сцепив пальцы на белоснежной домотканой скатерти, смотрела в окно на мокрые кресты церкви и на бестолкового звонаря в черном длиннополом одеянии, пыталась в своем воображении «нарисовать» те картины баталий, которые происходили под стенами далекой отсюда Вильны, в пороховом дыму пушек различить родимого батюшку, бегающего от одной башни к другой, чтобы не упустить минуты и места решительного приступа неприятельской армии. Она видела перепуганных горожан, которые спасались от гаубичных бомб – они перелетали в город через стены крепости, видела пылающие в пожарищах дома и орущих от страха ребятишек.

– И вот, княжна, пришел тот страшный день, когда у пушек некому было стоять, а не то чтобы открыть ворота и выйти в поле для встречного сражения… Тогда и вызвал меня к себе князь Данила, исхудавший, пулей раненный в левое плечо, отчего был без кафтана, только в белой рубахе, сквозь которую видна была повязка с круглым пятном крови.

«Посылаю тебя, сотник Хомутов Семен, на верную гибель, потому как никому более не могу доверить этого героического дела. С часу на час король Ян-Казимир предпримет последний для нас штурм Вильны… У меня в строю менее ста стрельцов да рейтар, по найму служивших великому государю царю Алексею Михайловичу. Крепости нам не удержать, помощи от государя в близкие часы не вижу, а потому именем великого государя повелеваю тебе, сотник Хомутов, вот с этими ключами от порохового погреба сойти в подвал, сбить с одной бочки обруча и, как только от меня прибежит посыльный с известием, что литовцы ворвались в замок, взорвать таковой вместе с неприятелем…»

Старый сотник покашлял, огляделся, словно видел себя сызнова в темном подвале замка, одного, с десятком пороховых бочек, средняя из которых уже им вскрыта и смотрит на мир страшным темно-зернистым круглым оком – оком погибельного огненного смерча и разрушения.