Беглая княжна Мышецкая

– И тут Ибрагим не сдержал гнева своего, по-персидски громко ругнул дьяка: «Пэдэр сэг», что по-нашему значит – собачий сын. Люди, стоявшие поблизости, вздрогнули от этого крика, стрелецкий сотник, не поняв ругательства, обернулся в нашу сторону, а я, чтобы сгладить сей казус, в ответ кричу Ибрагиму и кулаком у его горбатого носа машу устрашающе: «Сам ты пес кизылбашский! По какому праву русского ротмистра локтем в живот тычешь?» Кое-кто пообок негромко посмеялся, сотник свой взор снова обратил к Лобному месту, а Степан Тимофеевич пристально вгляделся в наши лица, и подобие улыбки промелькнуло на распухших губах.

– Неужто узнал вас? – От волнения темные брови княгини взлетели вверх. Она живо представила, каково было атаману среди тысячи жадных до предстоящего кровавого действия увидеть родные лица недавних побратимов, которые, рискуя своими головами, пробрались к самому помосту с палачами и дали ему знак – крепись духом, батько, мы рядом с тобой. Все, что увидим, – детям и внукам перескажем доподлинно, а не по боярской сказке!

– Узнал! Да и как не узнать ему было Ибрагима, с которым в кизылбашском Дербене хлестался саблями… И меня узнал – по его взору понял я. Воспрянул духом Степан Тимофеевич, плечи расправил и впервые голос подал с помоста: «Прости, народ православный…» И еще что-то намеревался сказать перед казнью, да дьяк закричал помощникам палача, чтоб валили атамана на колесо, вязали накрепко, сорвав драную от пыток рубаху… А далее… сил нет сказывать – палач отрубил сперва правую руку, потом левую ногу… Рядом брат Фролка не выдержал смотреть на это, закричал: «Государево слово и дело!» Представь, каков был атаман – без руки и без ноги, кровь из него хлещет во все стороны, а он, стыдя брата за слабость духа, громко крикнул: «Молчи, собака!» Чтоб, значит, не смел выдавать боярам всех его тайных замыслов… Как последним ударом палач отсек голову Степану Тимофеевичу, я уже не мог смотреть, боялся, что сердце не выдержит… Из той толпы меня, почти потерявшего сознание, вывел братка Ибрагим, в темном кабаке на Никольской улице, пообок с Казанским собором, помянули Степана Тимофеевича, да и вон из Москвы, спроводили дядю Семена до Коломны. И здесь, пока приходили в себя после казни атамана, прознали от дяди Авдея еще одну печальную новость.

– О чем же? – забеспокоилась княгиня, готовая к самому страшному известию. – Неужто с нашими самарскими друзьями какая беда приключилась? Немудрено ведь, что после гибели Степана Тимофеевича воеводы куда как осмелели и лютуют повсеместно.

– Оказывается, Лушенька, по весне, прознав, что домовитые казаки схватили атамана в Кагальницком городке и вознамерились везти в Москву, его верные сподвижники под рукой Федора Шелудяка повторили поход батьки и вновь поднялись до Синбирска. И надо же случиться такому – через три дня после казни в Москве, девятого июня, воевода Петр Шереметев, который заступил на место воеводы Милославского, одержал победу над осаждавшими, среди которых были и наши самарские стрельцы и посадские. Воевода в Коломне велел огласить об этом как о великой радости, прибавив, что в том сражении убит наш добрый знакомец, а мой названый крестный Иван Константинов, а Шелудяк с остатком войска отошел к Самаре. Погнали мы с Ибрагимом коней к Волге, наведались сначала в Надеино Усолье. Там успели застать небольшой отряд последних самарян, которые оставляли это сторожевое место перед уходом в Самару. За старшего у них был наш побратим Ерема Потапов.

– О Господи, как славно, что Еремка живой к Самаре воротился, не осиротил детишек, – порадовалась княгиня Лукерья и глянула на Филиппа, словно хотела проверить, знает ли бывший драгун, что именно Еремкина сабля оставила его без правой кисти? Но Филипп никак не прореагировал на это незнакомое ему имя. – О чем поведал тебе Еремка? Кто из наших знакомцев еще жив остался?

– От него известились, что после поражения на Урене атаман Ромашка с конными казаками ушел на Дон к Степану Тимофеевичу, а что там с ним случилось, жив ли, того никто не знает. И еще Еремка сказывал, что в конце июня самаряне послали воеводе Шереметеву письмо с принесением повинной, а стало быть, учинят в городе сыск и расправу. Еремка не захотел уходить от семьи, сказав, что отдает себя в руки Господу – будь что будет!

– Еще о ком были какие известия? – спросила княгиня, теребя концы теплой белоснежной шали, накинутой на плечи. Чем больше она узнавала, тем печальнее становились ее голубые глаза.