Беглая княжна Мышецкая

– Атамана били кнутом, по голой спине водили раскаленным железом, сутками по капле лили на голое темя холодную воду, а от него ни единого стона… Жаловался Кондратий, ему без дела пришлось несколько дней задыхаться в гиблом подвале. – Михаил сделал глоток терпкого свекольного кваса, глянул на молчаливого горбоносого Ибрагима, который то и дело оглаживал длинные черные усы, маленькими глотками попивая хмельную медовуху – квас он так и не смог приучить себя пить. – Когда объявили о предстоящей казни Степана Тимофеевича, я заранее пробрался сквозь толпу к Лобному месту. Боялись бояре, как бы люд московский не отбил атамана у палачей, – вокруг помоста в три ряда стояли в переулках солдаты отборных полков, на улицах стрелецкие сотни в боевом порядке, а к месту казни пропускали только знатных вельмож, стрелецких командиров да иностранцев, чтобы отписали своим государям про то, что великий бунт в Московском царстве успешно подавлен, а предводитель сурово наказан. Толкаюсь я безбожно, продираюсь к Лобному месту в надежде увидеть лицо атамана. Иные уступали дорогу молча, не решаясь ругать драгунского ротмистра, а иные норовили и в ответ двинуть локтем, да этих я в толкучке лихо одаривал ударом кулака под ребра, так что и дух у них перешибало. И вот вижу – впереди персидский тезик едва не на голову выше меня вздыбился. Туда-сюда, не обойти. Пытаюсь сдвинуть, а он, не оборачиваясь, так по-персидски руганул меня, что я попервой оторопел, а как пришел в себя, шепчу ему в ухо: «Кунак Ибрагим, это ты?» Видишь, Лушенька, этот «перс» теперь ласково улыбается, а в тот миг едва не придушил меня, ручищами охватил по поясу: «Братка Миша, ты как здесь?» Я ему, опять же встав на цыпочки, в волосатое ухо шепчу, чтоб руки ослабил и на землю меня поставил, да чтоб стрельцов не всполошил. Теперь мы вместе с побратимом принялись толкать всех, пока не встали за спинами солдат, едва ли не в десяти шагах от Лобного места. А вскоре подъехала телега с опорами, а в ней Степан Тимофеевич и Фролка, в цепях скованные…

– Каков он был, Степан Тимофеевич? – тихо спросила побледневшая от услышанного княгиня Лукерья, хотя и понимала, что после пытошной вряд ли кто выглядит по-человечески.

В углу горницы, прижавшись правым боком к молчаливому Антипке, без звука, одними слезами плакала сердобольная Дуняша, а Филипп лишь стиснул зубы и сурово глядел в пол: ему вроде бы и не с руки печалиться за казацкого атамана, от войска которого он получил такое увечье, а все же жаль человека, терпевшего такие муки. Иное дело, если бы просто застрелили или, на худой конец, повесили – раз и готово!

– Телом измучен тяжко, но атаманскую гордость палачам сломить не удалось. Поначалу я не мог взять в толк, для чего рядом с Лобным местом острые колья вкопаны, лишь потом, по прочтении приговора… Дьяк с седой бороденкой, весь какой-то напуганный, надрывно кричал над молчаливой толпой длинный приговор, а галчата на ближних деревьях, словно передразнивая того дьяка, затеяли свою шумную свару… Из всего приговора в память мне впали слова про город Саратов да про нашу Самару. Вот почти слово в слово: «А как ты, вор, пришел на Саратов, и ты государеву денежную казну и хлеб, и золотые, которые были на Саратове, и дворцового рыбного промыслу, все пограбил и воеводу Козьму Лутохина и детей боярских побил. А с Саратова пошел ты, вор, к Самаре, и самарские жители город тебе здали по твоей воровской присылке и умыслу и заводу». – И от себя добавил для княгини, которая могла и не знать этой подробности: – Они имели в виду приход в Самару Игната Говорухина с прелестными письмами от Степана Тимофеевича, которого, изловив, нагрянув ночью, наш воевода Алфимов повелел по голову в землю закопать. А теперь далее из приговора слушайте: «И ты государеву казну пограбил и воеводу Ивана Алфимова и самарцев, которые к твоему воровству не пристали, побил же…» Опять наврали бояре – ведомо всем, что воеводу Алфимова посадили в воду по приговору самарских жителей, а не атаман лишил его жизни. Когда дочитал дьяк приговор до слов: «И за такие ваши злые и мерзкие пред Господом Богом дела и великому государю и царю великому князю Алексею Михайловичу за измену и по всему Московскому государству за разорение по указу великого государя бояре приговорили казнить злою смертью – четвертовать…»

Михаил умолк, словно последние слова комом встали в горле. Княгиня Лукерья, как могла, ласково вздрагивающей ладонью погладила его обветренную шершавую руку, но слов утешения так и не нашла.