Беглая княжна Мышецкая

«Ну вот, помянул беса к полуночи, а он и рожей своей в окно сунулся!» – невольно испугался князь, стукнул кулаком о стол.

– Какая беда, дурень стоеросовый? И не делай более такого лика, Трофимка, будто тебе бешеный вепрь всю задницу клыками располосовал! Так что стряслось? Где?

– На лобном месте разинские подлазчики убили вашего холопа и ката Афоньку! – оттараторил бедный безусый стрелец, так и не отважившись переступить порог горницы, чтобы не вызвать еще большего гнева князя Ивана Богдановича.

– Как это так – убили? – опешил на миг князь Милославский, а потом истово перекрестился. – Куда же стрельцы глядели? Этак они и меня могли беспомешно порешить!

– Тот вор-подлазчик нож метнул в Афоньку из толпы, аккурат в сердце по самую рукоять вогнал! Стрелец Андрейка Мухин из пищали выстрелил и побил вора едва не до смерти.

– Где тот вор? Неужто дали уйти? – князь Иван Богданович невольно сдвинул лопатки на спине, сгоняя холодные мурашки – будто не в Афоньку, а в него вонзился нож по самую рукоять. – Надо же! Так охамели от бесстрашия! Без опаски влезли в город, палача порешили на помосте, за своих товарищей пометили!

– Того побитого подлазчика повесили, да, сказывают, уже беспамятным от раны. Стрельцы опознали того вора, – торопливо договаривал эту страшную новость адъютант, потея пунцовым сытым лицом от волнения, словно и его была вина в том, что на поле побит этот лютоподобный одноглазый кат Афонька!

– Кто же он? И почему им оказался знакомец? – тут же уточнил князь Иван Богданович, продолжая нервно постукивать кулаком о столешницу, словно выколачивая из адъютанта новые подробности.

– Сказывают, это тот самый разинский подлазчик, которого кат Афонька уже один раз ловил под волжской кручей и приволакивал в пытошную. Афонька и на сей раз опознал того самарского стрельца Никиту Кузнецова, одного из пущих самарских заводил бунта.

– А-а, – с облегчением выдохнул князь Иван Богданович. – То славно, что вор из Самары. Я опасался, не здешние ли змеи высунулись из-под камней, норовя ужалить в спину. Ну и поделом, что повесили! Афоньку жаль, добрый был холоп, хозяину верный и по смерти. Таких людишек среди дворни теперь мало сыщешь. Повели, дьяк Ларька, похоронить Афоньку с честью. Ступай, Трофимка, хватит торчать головой в двери, словно чертополох из разнотравья красной маковкой!

Адъютант убрал из дверного проема краснощекую голову, бесшумно удалился, радуясь в душе, что воевода и князь Иван Богданович не разразился страшной бранью, как бывало то уже не раз над бедным адъютантом Трофимкой: все еще не мог успокоиться князь Милославский, что ему изменил такой верный, казалось, и услужливый Тимошка Лосев, сбежал с ворами вниз по Волге.

– Вот такие дела творятся у нас под носом, дьяк Ларька! В том и твоих ярыжек вина немалая, что просмотрели, каким способом пролезли разинские стрельцы в Синбирск! Пусти своих псов на посад, пусть пронюхают каждое подворье, а ну как еще кто из воров где ни то притаился да ждет рокового на меня часа? Денег на сыск не жалей, моя голова стоит тех денег. Уразумел?

– Уразумел, батюшка князь Иван Богданович, и сыск налажу по всей строгости, – поклонился испуганный дьяк – а ну как и на его голову падет княжий гнев, но воевода отвернулся к окну, не сказав более ни слова.

Глава 4. Побоище на Урене

1

Нервный срыв у княжны Лукерьи Мышецкой проходил тяжело и долго. Страшная казнь Ивана Балаки с товарищами, а затем и черная весть о гибели Никиты Кузнецова, которого она даже не смогла разглядеть в толпе, уложили княжну в постель почти на неделю. Одно было ей в утешение, что вешали Никитушку уже мертвого, так что жесткой петли на шее бесстрашный стрелец уже не почувствовал.

«Так вот о ком был мой недавний вещий сон!» – вспомнила, сокрушаясь, княжна Лукерья. Она стояла у открытого окна высокого терема, смотрела через стены кремля на притихший и словно полувымерший от страшной чумы острог, за острогом – поле с редкими кустами и спуск к Волге. Почти у самого обрыва на черных перекладинах бесшумно качались на ветру приспущенные веревки с петлями.

«Мало им… ждут еще жертвы», – пронеслась жуткая мысль в побаливающей все еще голове. Княжна передернула плечами, отошла от окна, окинула горницу прощальным взглядом – завтра поутру она оставит страшный Синбирск, где так некстати достигла атамана Разина роковая неудача, а Никитушка нашел свой смертный час. Большого труда стоило ей уговорить князя Ивана Богдановича отпустить ее поскорее в Москву.

– Не могу более быть на чужбине, князь Иван Богданович, – настойчиво и твердо упрашивала она хмурого синбирского воеводу. – Должно, что-то хрупнуло во мне, надломилось. А дома, ведомо всякому, и стены помогают, родной воздух лечит. Братца повидать хочется, уже столько лет не виделись. Да и тетушку успокоить, что не вовсе сгинула ее упрямая княжна Лукерья.