Беглая княжна Мышецкая

– Тут нашей сотни маловато будет! Вот кабы тыщи с три донских да яицких казаков грянули – зачесалось бы у воеводы не одно место, на котором за столом сидит, три ежа ему под зад! – проворчал Еремей, тяжело ступая следом за легким на ногу Никитой.

В поле перед острогом еще недели две тому назад повелел воевода князь Милославский соорудить просторную, в два ряда двадцать столбов с перекладинами – «семейную», как любил он теперь поговаривать, виселицу. Пообок поставлены были плахи и колеса – кому головы рубить, а кого и того лютее – четвертовать принародно. Вот и в этот утренний час было приказано собрать всех посадских людишек, чтоб могли зрить и прочувствовать достойные наказания ворам и разбойникам из войска государева изменника Стеньки Разина, набеглого с Дона атамана.

Величаясь, верхом на белом коне, в окружении московских стрельцов и конных рейтар, с усмешкой и без всякой тени сожаления на лице смотрел князь Милославский, как волокли со стругов повязанных и окровавленных пленников. Ивана Балаку вели под руки свои же товарищи – голова, грудь и правая нога залиты кровью, которая и по сию пору при резких движениях сочилась из перевязанных кое-как ран…

– Ох, Господи, – всхлипнула неподалеку от самарян посадская женка, не побоявшаяся накинуть на голову темный платок в знак траура. – Хоть бы лицо человеку умыли перед смертью, ироды!

У Никиты от нервного напряжения кровью налился шрам на левой скуле: вот-вот, казалось, вскроется и так же закровоточит старая рана.

– Не подступиться, – скрипел зубами рядом насупивши брови Еремей Потапов. – Ишь, тройным кольцом окружили, ближе полусотни саженей не подпускают! Эх, Иван, Иван, лучше бы тебе было там головушку потерять, в сече, нежели на плахе… воеводе в радость!..

Посчитал воевода пленных, покривил губы, недовольный таким малолюдством изловленных разинцев – куда как мало воров ухватил Афонька Козинский! Кабы за сотню побрал – то-то на шатких синбирян нагнал бы он страху!

– Начинайте! – крикнул зычно воевода и в стременах привстал, чтобы лучше были видны гримасы боли и отчаяния на лицах приготавливаемых к казни разинцев. Из толпы пленных выхватили троих и кинули на плахи, палачам в черных колпаках, а Ивана Балаку дюжий палач ухватил за связанные руки и поволок к колесу четвертовать. Остальных погнали к виселицам. Перед ними проковылял с крестом в трясущейся руке старый седой поп, что-то бормотал, здесь не слышно было, должно, отпускал грехи земные. Казаки целовали крест и покорно подставляли головы под петли.

Иван Балака, когда поп что-то невнятно проговорил и ткнул ему в губы распятие, словно очнулся от тяжкого сна, вскинул голову, посмотрел на собравшийся люд синбирский, который притиснул стрелецкое окружение почти на тридцать саженей к виселицам, потом зло всмотрелся в самодовольное лицо князя Милославского, подбоченившегося в седле, остановил взор на стоящих под виселицами товарищах, которых он и в лицо толком не успел запомнить, крикнул во всю силу груди:

– Прощайте, казаки-братки! Пометит воеводам-псам атаман Степан Тимофеевич! Придет еще час расплаты…

Князь Иван Богданович вздрогнул от этого отчаянного крика, нервно взмахнул рукой, скомандовал палачу:

– Секи руки у него, Афонька! Чего мешкаешь!

Иван Балака уперся и не давал палачу себя положить спиной на огромное колесо. К Афоньке на помощь кинулись трое сподручников, опрокинули Балаку.

– Придет еще час поквитаться за все наши муки… А-а-а!

Афонька сноровисто, будто ветки поваленного дерева в лесу, отсекал Балаке сперва руки, потом ноги, недолго, любуясь муками жертвы, постоял над закаменевшим от страшной боли лицом Ивана, вскинул над головой широкий окровавленный топор и… последний удар!..

Дико заголосила сердобольная женка в толпе синбирян, тут же откликнулась другая, третья, и вот уже нестерпимый жуткий вой накрыл все поле перед острогом.

В толпе конных рейтар за спиной воеводы произошло какое-то замешательство – с коня едва не упала какая-то знатная, в костюме для верховой езды дама. Никита, которого трясла нервная дрожь, впервые за время казни пристально посмотрел на воеводское окружение и не поверил своим глазам! – воевода самолично успел подхватить сомлевшую от пережитого ужаса княжну Лукерью Мышецкую, потом тронул своего коня шпорами и спешно, вместе с княжной, поехал в сторону кремля, что-то выговаривая спутнице…

– Боже мой! Да это же Луша, женка нашего сотника! – изумился Еремей, заметив взгляд Никиты. – Неужто переметнулась?

– Не переметнулась, а спаслась, – тут же поспешно успокоил друга Никита, дернул его за рукав, чтобы тот не выдал себя этим опасным разговором. – Ее стрельцы Козинского, как знаешь, ухватили в Надеином Усолье. Видишь, воевода признал ее как княжну Мышецкую. Ты о другом помысли, Ерема! Воевода палача огласил, крикнув ему: «Афонька!» Ты смекаешь, кто обрядился в личину палача?

– Не иначе, как самарского воеводы Алфимова пес! Эх, свернуть бы ему башку напрочь да на осокорь под кручей Волги кинуть, три ежа ему под зад!