Беглая княжна Мышецкая

– Идем, – тихо отозвался Никита, и они вслед за синбирянами двинулись вдоль ряда виселиц к острогу, взглядом прощаясь с повешенными товарищами. Возле казненных оставались только палачи и стрелецкая стража. И в тот момент, когда Никита был шагах в пятнадцати от Афоньки, их взгляды неожиданно схлестнулись. Словно не веря самому себе, Афонька сдернул с головы черный с прорезями для глаз колпак, по сытому лицу поплыла злорадная усмешка. Он узнал Никиту Кузнецова, одного из главных самарских заводил бунта и виновника смерти его хозяина воеводы Алфимова.

Как это произошло, Никита и сам не успел осознать – он одним движением выхватил из-за голенища легкий персидский кинжал, рука взметнулась вверх, сильный бросок – и Афонька замер, чуть откинувшись телом назад, а ладонями охватил желтую костяную рукоять смертоносного оружия. Доброхотный палач с хрипом опрокинулся на окровавленные обрубки своей жертвы…

– Бежим, – сбоку от Никиты охнул от неожиданности Еремей, но на беду им один из стрельцов успел заметить этот бросок, бабахнул выстрел из пищали, Никита со стоном, перекосив лицо от боли, повалился под ноги Потапова.

– О-о, Господи, случилось – он побил меня! Грудь, он пробил меня насквозь… Ерема…

Еремей на миг опешил и от близкого выстрела, и от вскрика Никиты, кинулся к другу, но Никита понял, что ему уже не уйти, резко оттолкнул его и прохрипел сквозь кровь, которая пошла изо рта, пачкая левую щеку. И на серый кафтан из черной дырочки потекла струйка дымящейся горячей крови, окрашивая ладонь Никиты, который пытался таким способом удержать ее…

– Беги, Ерема… Передай Мише, что видел. Беги! Меня не спасешь и сам погибнешь. Стрельцы бегут…

«Вот и конец мне… Лушенька, конец, – чувствуя, как с каждой секундой огонь в груди ширится, подбираясь к колотившемуся в надрыве сердцу. – Клятый Афонька, взял в размен и мою душу… Прощай, Параня, детишки…» Широко раскрытые глаза Никиты глядели в серое, облаками затянутое небо, потом откуда-то издалека послышался нежный колокольный перезвон, и под этот затухающий звон небо постепенно окутывалось мраком, а потом как-то враз стало черным-черным, словно его укрыло огромное крыло рокового ворона…

В толпе синбирян началась настоящая паника. Стрельцы, не разобравшись, в чем ее причина, открыли стрельбу – кто поверх голов, а кто и по людям. Еремея кто-то со всей силы пихнул в спину, да так, что он невольно пробежал несколько шагов, стараясь удержаться на ногах.

– Бежим не мешкая! Неужто дадут тебе унести Никиту на спине? – Сквозь шум в висках Еремей распознал злой и в то же время скорбный голос Максима Лосева.

– Никита ведь там! Как же мы его оставим воеводским палачам? – делал попытки сопротивляться Еремей, с горечью сознавая, что смертный час верного друга Никиты грянул именно здесь, на месте казни Ивана Балаки и иных сотоварищей.

– Поздно, брат Еремка! Никита сам решил так поступить. Должно, сам черт помог клятому палачу Афоньке опознать Никиту! Мне Тимоша сказывал, что тот Афонька один раз уже ловил Никиту… Так им на роду написано, чтоб и на этот раз судьба свела их лоб в лоб! – Максим почти силой волок бегущего рядом Еремея по улицам острога, петляя среди дворов из стороны в сторону. Толпа редела на глазах – местные жители, словно ласточки по гнездам перед грозой, живо исчезали в своих домах, приезжие поспешно рассаживались по возам и торопились покинуть растревоженный случившимся острог, где в любую минуту мог начаться повальный сыск. Максим Лосев укрыл Еремея рогожами, кинул сверху несколько купленных в торговом ряду овчин, пустую, в десять ведер, кадь под капусту, и вслед за Фролкой и иными слобожанами погнал коня прочь из Синбирска, где торопливо, уже в отсутствие сбежавшего попа, подручные Афоньки волокли вешать потерявшего сознание от раны самарского стрелецкого десятника Никиту Кузнецова.

* * *

Воевода и князь Иван Богданович, воротившись с поля казни разинцев, пришел в приказную избу и долго не мог изгнать из ушей этот пронзительный бабий крик. Даже чертыхнулся и тут же осенил себя троекратным крестным знамением перед огоньком лампады. Сметливый дьяк Ларион сидел уже за столом, зная, что после расправы над пленными ворами князь всенепременно поспешит известить об этом великого государя и царя Алексея Михайловича, выказывая тем, что он не сидит сложа руки, а всемерно старается поскорее покончить с бунтом в своей округе.

Так оно и случилось. Узрев, что дьяк на месте, Иван Богданович неожиданно всунул в оба уха по пальцу туго-туго, потряс ими, пытаясь заглушить несносный бабий визг.