Белые пешки

Сидя у окна с чашкой, Саша не могла избавиться от странного воспоминания. Связано оно было не с кофе, не с папой и не с животными. С этим воспоминанием она проснулась, и было непонятно, зачем сейчас, спустя почти полгода, оно вдруг вернулось. Но так бывает: в ухо может попасть вода, а в мозг – образ из прошлого. Ненужный, мешающий, но не желающий вытряхиваться. Воспоминание не было совсем уж неприятным, но горчило. Как кофе, который сейчас обжигал горло. И если подумать… оно откликалось на Сашино нынешнее настроение. Или все-таки было его причиной?

Задумавшись, она придвинула поближе одну из старых тетрадей со сказками, так и не заполненную до конца. Пробежала глазами убористые строчки и бесцельно уткнулась взглядом в чистый лист. Писать не выходило. Никак. Издатели над ней, видимо, сжалились: перестали выспрашивать, попросили только связаться, когда что-то появится.

Вот оно. «Что-то появится». Пока Саше казалось, что появляются одни печали. И что понять это можно было еще летом.

После кошмарной презентации, где мы узнали об эпидемии, у нас с Асей было еще несколько встреч с читателями. Мы исправно туда ходили. Не хотелось, вообще было все равно, что делать, как жить. Но редактор пихала нас везде, где можно, и утешала: «Все будет хорошо, девочки. Отвлекитесь, девочки. Потом будете жалеть, девочки». Сейчас, слушая лекции по издательскому делу, я понимаю, что и правильно: авторов-истеричек вроде нас надо нежно подпинывать в нужном направлении, а то они могут ныть вечно. А тогда казалось, она просто черствая. Да и это была жуткая ерунда – отвечать на одни и те же вопросы про вдохновение, врать про то, какие мы гениальные и творческие. Впрочем, возможно, за меня говорит просто лень.

Однажды нас позвали на вручение какой-то премии. Мероприятие было дохлое, и Ася, совсем психанув, сбежала через полчаса, что-то наврала про сестру. А вот я не успела: наша надсмотрщица ко мне подсела и начала громко, на ползала, мечтать, что когда-нибудь и мы с Асей будем лауреатами и она будет страшно горда держать в руке статуэтку в виде балерины, танцующей на раскрытой книге… Тем временем на сцену вышла очередная жертва славы – неопределенного возраста, скорее всего, к тридцати. Она была похожа на женскую засушенную версию Левы: темноглазая, волосы густые и пышные, рыжеватые, падающие на глаза. И ходила так же уверенно, быстро, только вот украшений было слишком много: крупные серьги, колье, широкие браслеты, перстни. В общем, увешанная, как чахлая елка, странненькая тетка. Она сказала слова, мало отличающиеся от кучи других. Взяла балерину и пошла на место. От всего этого повеяло почему-то особой безнадегой. И я сделала себе зарубку:

«Вот, Саш. Это тухлое будущее, которого ты не хочешь. Когда тебе будут вручать премию, ты явишься со стаей красивых собак и, пока ты сходишь на сцену, собаки побегают по залу, всех облизывая и сея вокруг милоту».