Белые воды

И надо же, чтоб это подспудно копилось, вызревало в нем: впрочем, там, в забое, вроде бы все отступило, приглохло, он даже не помнил утреннего разговора с женой, не приходил он на память, когда Петр Кузьмич шел сюда, в партком, — возможно, потому, что всеми помыслами был уже в техникуме; запечатанным это оставалось и тогда, когда сел на стул, разговаривал поначалу с Андреем Макарычевым, пока тот не сказал фразу: «Ну, без вас, дядя Петя, не мог ответить». До этого момента и деловая обстановка, в какую попал в кабинете парторга, и красные, будто песком изъеденные, вспухшие веки — все свидетельствовало: не сладко приходилось парторгу, нелегка и непроста его жизнь. Против ожидания, Петр Кузьмич даже испытал вначале сочувствие: вытянутая шея, осколком мослака ходит кадык, того гляди просечет шорхлую кожу, отложной воротник гимнастерки мешковат… Не спит, поди. Именно эти мысли ворошились у него, а то, что дальше приключилось с ним, — он и сам не знал…

Ему почудилось, будто Андрей не просто произнес фразу, а вроде усмехнулся — не въявь, не в открытую даже, усмешка как бы только скользнула на дне усталых, вспухло-красных глаз, но Петра Кузьмича она задела, цапнула за самое сердце, вмиг высветив утренний разговор с женой, петлей захлестнула сознание: «Кобелись, води свадьбы, — тут хозяин-барин, а Катерину, в таком разе, чё цеплять?!»

И сморозилось все внутри, будто вмиг пронесся леденящий вихрь; костенея, испытывая протест и к самому парторгу, и к предложеньям, которые только услышал, — все и высказал, заключил: «К артистам не пригож. Извиняй, значит, товарищ парторг…»

Андрей Макарычев нагнал его в безлюдном коридоре, изловчился, оказавшись впереди. Остановился и Петр Кузьмич. Несколько секунд стояли молча: бурщик — бычковатый, колюче-взъерошенный, широковатый нос обострился, раскрылья очертились, вспухли — что-то недоступное, резкое и отталкивающее было теперь в облике такого, казалось, доброго и сердечного дяди Пети; Андрей — бледный, бескровный, отчего краснота глаз стала резче, неприятней, волосы взбились, и — в гимнастерке под ремнем — напружен, будто солдат-новобранец.

— Не так объяснил? Не так сказал, Петр Кузьмич? Простите…

— Да уж так! Чё там… Очень даже ясно! В гастролеры… Пусть-от катается! Завтра в Крутоусовку, а послезавтра ишо куда?

— Да никуда, дядя Петя! — вздернув руки к груди, заговорил Андрей, думая, что теперь открылась подоплека поведения бурщика — тот не хочет превратиться в гастролера. — Не будет, не дадим больше!

Но тот, казалось, пропустил слова мимо, распалился — подрагивали чуть окрасившиеся щеки, кривились шорхлые губы, в уголках вскипала пена:

— Чё, пусть катается! Слава, как же! И себе, и руководителям… Широкие! И почины опять же ровно грибы поганки… А война — это как для опытов ваших?

— Слава нам? Руководителям? — спросил Андрей Макарычев, уязвленный внезапной несправедливостью, чувствуя, как все внутри вздыбилось, горячностью выстрелило в голову. — Вот, оказывается, дяди Петя… хватило у вас? Хватило так думать?! Как, говорите? Как война и опыты вяжутся? Вяжутся, дядя Петя! — Он сглотнул слюну, чтоб сбить хрипоту, вызванную нервным срывом. — Знаете — людей мало осталось на рудниках, на заводе, призвала война! Лучших нет! Самых опытных мастеров. Есть молодые, неопытные, — значит, производительность, добыча — хромают. А свинец, полиметаллы — это самолеты, орудия, снаряды, пули для фронта! Вот и выходит — не гастроли, не сорока перелетная: передать людям, бригадам ваш опыт, методы — поднимутся другие в делах на ступеньку, значит, общий выигрыш! Это и есть работа на войну, на фронт, на победу, Петр Кузьмич, чтоб меньше людей теряли… Васьша, Костя… И у других.

Голос его сорвался, горло закупорилось, будто подбитая, всплеснулась рука и опала; лицо повело по левой щеке тягуче-болевой гримасой; глотнув воздуху, сказал с усилием:

— Не там сознательность нашли, Петр Кузьмич.

Повернувшись, зашагал к себе, сгорбленно, огрузло — хромовые сапоги отстукивали по щербатому, облупившемуся от краски дощатому полу. И Петру Кузьмичу чудилось, пока секунды еще стоял на прежнем месте, будто умноженные и усиленные, не по дереву, не по бетону — удары эти били по перепонкам, затылку, и он, как бы беззвучно взорванный, шевелил онемелыми губами, кричал, требовал, тоже чудилось — оглушающими перекатами разносилось по пустой половине коридора: «А ты Катерину не трожь! Не тро-оо-жь, говорю!!!»

Рванулся на выход — ноги чужие, омертвело-дрожкие.

2