Белые воды

Гармонист оборвал игру, вокруг столпились принаряженные женщины, еще разгоряченные от танца, но и озабоченные, старались понять, что произошло. Часть женщин окружила Катю, она несколько успокоилась, рыданья уже не слышались; Мария Востроносова, видно, еще не остыла, теперь была возле Кати, и нет-нет, а вспыхивал на взлете, вполсилы, ее металлический голос: «Кобель… Вонючий дурак!» Андрей Макарычев, чтоб разрядить атмосферу, глядя на крупного и искренне смущенного Подрезова, сказал негромко:

— Если в гости, Алексей, не приглашают, так непрошеным не являются… Знаете же!

— Промашка вышла, извините, Андрей Федорович, — густо и неловко выдавил бригадир.

— Я что, вот они извинят ли? — кивнул Макарычев на женщин.

— Извините, товарищи женщины, — обернулся Подрезов к столпившимся, недовольно гудевшим горнячкам, и его слова точно явились сигналом — посыпались выкрики:

— Чё извиняться? Разбитый горшок не склеишь.

— Мужики называются!

— Обедню испортили.

— Таких-от мужиков в будний дён по три на рупь…

— Катились бы!..

— Разгон взяли бы с Иванова белка!

— Тыловые гвардейцы по бабьим юбкам!

Выкрики, незлобивые, но ядовитые, гомон и галдеж не утихали, и горняки из подрезовской бригады, известной на руднике и на всем комбинате, трудом и славой не обиженные, умевшие и постоять за себя, тут, точно бы подхлестываемые репликами, сгрудились позади своего бригадира, виновато и затравленно молчали. Еськин, шмыгнув в середину товарищей, тоже затих, в брезентовую рукавицу пошвыркивал мягким носом, по которому, должно, крепко зацепила Мария Востроносова, как ни защищался незадачливый танцор.

Налитый мрачностью, насупленный, стиснув обветренные губы, хлопнув увесистой рукой по рыжей шапке так, что она от удара села до пшенично-русых бровей, Подрезов оглянулся назад, к столпившейся бригаде, глухо проронил:

— Айда все отсюдова! — и развернулся круто, пошел, давя резиновыми сапогами скрипевший под его кряжистой фигурой пол.

Бригада потянулась за ним: еще не остудившийся, но заметно сдержанный шумок сопровождал горняков, пока те не выдавились в дверь столовой.

2

Вечер подходил к концу: женщины уже расходились, места освобождались, столы больше оголились еще и потому, что горнячки сбились теперь у дальнего конца, пели с грустной и задумчивой неторопливостью — затевалась одна песня, обрывалась, заводили следующую. Пели негромко, с чувством. А на пятачке, там, где час назад произошел конфликт, несколько женских пар танцевали — уже автоматически, заведенно — танго «Брызги шампанского»; гармонист пиликал лениво, устало и бесконечно долго.

Андрей Макарычев тоже подумывал отправиться домой, в свою холостяцкую квартиру: с утра рабочий день, предстояло успеть многое — провести семинар с агитаторами, набросать статью в газету «Свинцовогорский рабочий» о починах на комбинате в честь сталинградской победы, подготовить собрание руководителей предприятий и стахановцев комбината, — на нем будут вручены удостоверения знатным рабочим-стахановцам «За выдающиеся успехи на трудовом фронте». Книжки уже лежали в сейфе Макарычева, корочки из зеленого кашемира, золотая по бокам рамочка, вкось слева направо, тоже золотом, оттиснуто: «Стахановец военного времени». Их получат восемь лучших, передовых рабочих, получит и Федор Пантелеевич, и отец Кати, знатный бурщик Косачев.

Да, он подумывал, что и ему пора отправляться восвояси, но что-то удерживало, заставляло еще оставаться; раза два он танцевал — горнячки вытягивали из-за стола силком, пел песни, старался после того конфликта изменить атмосферу, вернуть ее к прежней веселости, бесшабашности, — удавалось слабо: хотя внешне конфликт вроде и был забыт, женщины по-прежнему пели, танцевали, однако веселье необратимо шло на убыль.