Белый морок. Голубой берег

Федько с полуслова понял, о чем вел речь комиссар. Он мигом выхватил из-под соснового пола коричневый блестящий футляр, достал оттуда и расположил на скамье нехитрый аппарат малой полиграфии. Затем подсел к «Олимпии», вынул из вилки пропитанную черной мастикой ленту пишущей машинки, заложил в каретку жесткий плотный лист вощеной бумаги и, закусив губу, начал осторожно стучать по клавишам двумя пальцами. Тускло освещенная Семенютина хата наполнилась сухой трескотней. Букву к букве собирал Федько, и примерно через час макет сводки Совинформбюро был готов.

— Может, вы просмотрели бы свежим глазом, — протянул он Ляшенко плотный лист.

Тот поправил подушку под головой, отгородился восковкой от десятилинейной лампы, стоявшей на краю стола, и принялся просматривать ровненькие ряды букв.

— Молодчина, Федя, без единой ошибки нащелкал текст, — объявил комиссар.

— Неужели без единой?

— Можешь смело размножать.

Федько плотно закрепил изготовленный стереотип на ротаторном валике, как показывал ему Сосновский, быстрым движением нанес на восковку краску и потом прокатил им по приготовленному чистому листу. На белом поле остались четкие бороздки букв. Федя склонился над ними, придирчиво окинул взглядом вдоль и поперек и молча протянул оттиск комиссару Ляшенко. Какова же была его радость, когда тот не только похвалил, а дал высокую оценку первой, самостоятельно изготовленной им листовке.

— Что ж, начнем тиражирование.

Заклокотало, забурлило все вокруг хлопца. Не помнил он, когда с таким подъемом, с такой охотой делал что-нибудь, как сейчас. И что самое удивительное — впервые работал он на ротаторе, а все получалось легко и удачно. То ли сознание своего высокого долга, то ли, быть может, похвала полковника так помогала в работе. Медленно, но неуклонно росла, возвышалась горка листов. Ляшенко просматривал каждую из них, пересчитывал и складывал в отдельные пачки.

— Пять сотен имеем! На сегодня хватит. Пора уже отдыхать, — объявил комиссар, когда в окна украдкой заглянул ранний рассвет.

— Еще одно, последнее сказанье, отец, и летопись окончена моя! — утомленный, испачканный краской, поглощенный работой, выпалил внезапно Федя.

И вдруг оцепенел. Ведь впервые за много лет употребил слово, которое, будто неразменное сокровище, сберегал неприкосновенным на самом дне сердца. Вырастая без родителей, Федько и успел сиротского хлеба отведать, и научился безошибочно распознавать, кто есть кто на самом деле. Среди тех, у кого он находил прибежище в детстве, разумеется, было много людей порядочных, сердечных, искренних, однако ни разу у хлопца даже не проклюнулось желание называть кого-нибудь священным для него словом. А вот этого ничем внешне не приметного раненого человека, с которым лишь неделю был близко знаком, легко, без колебаний и натуги назвал отцом. И наверное, только потому, что никогда и ни с кем не было ему так легко и хорошо, как с Ляшенко, лишь с этим человеком, как когда-то в родной семье, чувствовал он себя надежно и спокойно.

— Я хотел сказать… — опомнившись, попытался объяснить застеснявшийся Масюта. — Мне хотелось изготовить для вас и для командира особые… ну, словно бы праздничные листовки. Так сказать, на память об этом дне.

От природы Ляшенко был человеком мягким, добрым. Однако даже среди самых близких, самых родных он терпеть не мог празднословия, лести, всякого сюсюканья. А после того, как весной похоронил единственную дочь Талу, вообще посуровел, оледенел сердцем. Лишь жажда мести держала его на земле. И вот ненароком промолвленное Федьком слово, такое привычное и будничное слово «отец», неожиданно заставило его сердце тревожно встрепенуться, ускорить ритм. Впервые за последние месяцы Ляшенко почувствовал, как нежная волна тепла захлестнула его грудь, и от этого светлее стало на душе, а к горлу подкатил давящий комок.

— Спасибо, сынок… Большое тебе спасибо… — только и смог выдавить из себя.

Подбодренный юноша все-таки добился своего. На тонированной в нежно-розовый цвет тоненькой бумаге, которую раздобыли в Малине словаки, он с особой тщательностью откатал десяток листовок краской, в которую перед тем прибавил синьки. Вложил их в отдельную обертку и принялся убирать печатные приборы.

— Почему не ложишься отдыхать, Федя? — Комиссар обеспокоенно повернулся к хлопцу, который, прислонившись плечом к наличнику углового окна, застыл в глубокой задумчивости.

— Где уж там ложиться, если на дворе новый день начинается. Да и грех спать в такую пору. Ведь хлопцы в лагере и не догадываются, какие сейчас события происходят на фронтах. Все-таки побегу я к Змиеву валу и сообщу новость…

Разумеется, если бы у Ляшенко была малейшая возможность, он сам ветром понесся бы в лагерь с такой радостной вестью. Тем более что там сейчас жаркая пора — одни группы возвращаются из походов, другие отправляются на выполнение боевых заданий. Следовательно, если, не мешкая, отнести туда листовки, то не только партизаны, но и тысячи людей в отдаленнейших селах и хуторах еще сегодня узнают о наступлении Красной Армии.