Белый морок. Голубой берег

«Покупатели обеспокоены длительным отсутствием дочери свояка. Без нее дорога на ярмарку мне наверняка будет закрыта. Немедленно доставьте Настусю вместе с подводой. Имею огромное количество желудей — в мешках уже не вместить».

— Значит, тут все правильно и без двойного дна?.. Что ж, молите тогда бога, чтобы черномундирники прислушались к вашей просьбе… — задумчиво промолвил Ксендз и свернул в трубочку записку, которую специальный гонец сегодня же должен был переправить в тайник на подворье Опанасюка.

— Что вы собираетесь со мной делать? — заметив, что партизанский контрразведчик через минуту-другую уйдет, вскочил Квачило.

— Разве вы не знаете, что делают с такими, как вы?

— А разве вы знаете, кто я на самом деле?.. Не моя в том вина, что я попал в «виртшафтскую» школу. Просто так сложились обстоятельства… Но ничего плохого я не сделал!

— А хорошего? Что хорошего вы сделали?

— Я еще могу сделать! Не торопитесь только выводить меня из игры… Клянусь всем самым святым: я буду честно работать на вас! Прикажите лишь — что угодно сделаю!.. Да я это «виртшафтское» кодло… Вот этими руками!

Ничего иного, конечно, и не ждал услышать Сосновский от этого шкурника. Чтобы отдалить смерть, тот готов был служить кому угодно и как угодно.

— Вы с таким легким сердцем отрекаетесь от своих вчерашних хозяев…

— А зачем мне тужить по ним? — прервал Ксендза Квачило. — Разве я набивался к ним на службу?.. Просто они поставили меня к стенке, и выбирай: либо яма, либо измена. Разумеется, яма от каждого из нас никуда не денется, поэтому я и пошел на вынужденное предательство. Но ведь это же вынужденно, под принуждением! Я не хотел, не хотел… Хотя это трудно понять так сразу. Лучше дайте мне бумагу, я обо всем напишу. Ничего не утаю, все выложу, а вы уже тогда судите…

Не скрывая отвращения, Ксендз покачал головой и сказал, направляясь к выходу:

— Что ж, такая возможность вам будет предоставлена…

XVI

— Ну, Федя, поздравляю! Первая ласточка, и такая прекрасная! — восторженно воскликнул Ляшенко, глядя на оттиск отпечатанной на ротаторе листовки, которую он держал в вытянутой руке.

— Вы и в самом деле так думаете? — буквально расцвел от радости юный Масюта. — Нет, вы присмотритесь: внизу она чуточку грязновата, а вверху слишком уж блеклая…

— Не страшно. Главное, и в этом я абсолютно убежден, через неделю-другую ты станешь первоклассным печатником.

— Хотелось бы! — искренне признался парнишка.

После опостылевшей ежедневной возни на кухне возле котлов, помоев и дров Масюте и в самом деле сейчас хотелось петь. Разве он когда-нибудь думал, что командование доверит ему, незаметному и еще совсем юному, такое важное, ответственное дело? Правда, недели две назад товарищ Сосновский собирался послать его в Киев, но в последний момент почему-то передумал. Сказал, что операция на некоторое время откладывается. Возможно, и в самом деле были на то причины, но Федя подумал, он был даже уверен: командиры просто-напросто ему не доверяют, считают его желторотым утенком. И от этого тяжело страдал. Страдал, пока его не вызвал к себе изнуренный ранами комиссар Ляшенко и не предложил вместе с ним овладеть ремеслом составления и печатания листовок. Что на это мог ответить Федя? Лишь чистосердечно поблагодарил и вот уже неделю не вылезал из Семенютиной хаты. Утром и вечером они с Ляшенко слушали и записывали сводки Совинформбюро, а потом просиживали до третьих петухов, выщелкивая на пишущих машинках десятки листовок. Но этих листовок едва, хватало для отряда, а для окрестных сел и городов оставались только считанные экземпляры. И вот сегодня…

Сегодня у Феди с комиссаром, можно сказать, настоящий праздник — пущен в действие раздобытый где-то Ксендзом ротатор, который они только-только начали осваивать. И была для радости сверхвесомая причина. После однообразно-печальных известий о тяжелых оборонительных боях в течение долгих дней Московское радио наконец передало необычайное, потрясающее, но такое для всех желанное сообщение, которое Ляшенко с Масютой записали почти слово в слово: