Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Бенвей репрезентирует контроль многообразно: в качестве доктора (власть над телом, здоровьем), в качестве чиновника (власть над подчиненными), в качестве демиурга зависимостей – в диапазоне от физиологических до лингвистических. Бенвей – это «манипулятор и координатор символьных систем, а также специалист по допросам всех степеней, промыванию мозгов и контролю»{270}. Эта регалия указывает на тенденцию Берроуза, со временем все более и более эксплицитную, сублимировать всякий контроль до предельного уровня языка или слова: контроль может быть самым разным, но всякий контроль реализуется как код, кодирование – будь то телесная пытка, приказ или бессознательное программирование. «Преследует навязчивая идея кодов… Есть такие болезни, которые дешифруют кодированное донесение…»{271}

Берроуз уверен: no control machine can operate without words[22]{272}. Контроломанские манипуляции с телом или сознанием требуют языковых определений: тело кодируется как пытаемое, сознание – как внушаемое; пытка кодируется как смертельная или дознавательная, внушение – как дидактическое или, напротив, трансгрессивное. Поэтому Бенвей – лингвист, краснобай, мастер кода и кодировщик-экспериментатор. Он постоянно пробует все новые и новые техники, практики и методики контроля.

Эффективный технолог контроля, Бенвей, в частности, говорит вербующему его Ли: «Я отрицаю жестокость. Она неэффективна. А вот продолжительное дурное обращение почти без насилия вызывает, при умелом его применении, тревогу и чувство определенной вины. В голове должны рождаться некоторые правила, скорее даже руководящие принципы. Объект не должен сознавать, что подобное дурное обращение является тщательно спланированным наступлением некоего бесчеловечного врага на его подлинную личность. Его надо заставить почувствовать, что он заслуживает любого обращения, поскольку с ним происходит нечто (не поддающееся никакому определению) в высшей степени отвратительное. Голую потребность контроломанов следует скромно прикрывать капризной, запутанной бюрократией, причем так, чтобы исключить непосредственный контакт объекта с врагом»{273}

.

Данный – по сути совершенно кафкианский[23] – фрагмент содержит зачатки политической теории, которую за литератора Берроуза позже развили профессионалы-философы.

Делёз, вооружившись берроузовским понятием контроля («Контроль – именно это имя Берроуз дал современной власти»{274}, – говорил он), в построении концепта общества контроля

исходит из удачного описания, данного Мишелем Фуко предшествующему типу общества – обществу дисциплинарному. Его исторический генезис будто бы осуществляет знакомый нам бенвеевский трюк – движение от чисто телесного контроля к контролю более сложному, семиотическому. Но только будто бы – не до конца.

В книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975) Фуко противопоставляет старую королевскую власть над телом формирующемуся в XVIII–XIX веках новому типу власти, имеющему дело с разумом или душой: «В начале XIX века исчезает грандиозное зрелище физического наказания; избегают казнимого тела; из наказания исключается театрализация страдания. Начинается эра карательной сдержанности»{275}. Новый режим контроля призван наказывать не плоть, а личность и все ей присущее: «Глупый деспот приковывает рабов железными цепями; истинный политик связывает их еще крепче цепью их собственных мыслей; первое ее звено он закрепляет в надежной точке – в разуме. Связь эта тем крепче, что мы не знаем, чем она держится, и считаем ее делом собственных рук»{276}

.

Точно наркотик, новый тип власти пронизывает подвластного и командует им изнутри его собственного «Я». Такой внутренний, вшитый тип власти Фуко называет дисциплинарным: он дрессирует и приучает индивида, вместо того чтобы карать его и терзать. Внешними манифестациями дисциплинарной власти становятся фабрики, школы, казармы, но прежде всего и вернее их всех – тюрьма. Ее и другие подобные институты Фуко называет одинаково – дисциплинами: «Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается „политическая анатомия“, являющаяся одновременно „механикой власти“. Так дисциплина производит подчиненные и упражняемые тела, „послушные“ тела»{277}.

Под дисциплинарной властью подразумевается нечто комплексное, составное: тело в ней по-прежнему задействуется, но не является конечной целью; тело – лишь средство, через которое дисциплинируют душу или личность каждого. В этом и заключается главное отличие нового типа власти от власти старой, суверенной или королевской, где причинение телу мучений как раз и было целью, а вовсе не средством условного властного «воспитания».