Без иллюзий

Курбала прекрасно понимал это все, и потому положение, вносящее определенный порядок в определение ответственности за судьбу летательных аппаратов среди их создателей и создателей комплектующих изделий, его не могло устраивать в принципе. К тому же и Назаров, и сам Курбала были прежде самолетчиками, на них и без того висела ответственность «за все», поэтому им не очень хотелось, чтобы действующие коллеги-самолетчики лишались возможности валить вину на поставщиков когда надо и не надо, лишь бы выиграть время, в течение которого острота проблемы может упасть сама по себе. С другой стороны обоих причастных к делу руководителей ОКБС беспокоило, что акцент в пользу самолетчиков против интересов прибористов, а их на два порядка больше, чем первых, тоже может осложнить их жизнь. Короче, лучше бы этого положения и не было бы, но оно уже было включено в план работ и совсем торпедировать его никто бы не решился. Словом, они своим поведением напоминали людей, пытающихся остановить уже имеющую место беременность после того, как время для аборта было безнадежно упущено. Оставалось придираться к мелочам. После того, как их подписи под документом были все-таки получены, Осип Григорьевич Гольдберг лично взялся за согласование проекта положения с многочисленными главными управлениями Министерства, названия или номера которых по его убеждению надо было не только писать, но и произносить с большой буквы. Несолидно выглядевшему, почти юному Михаилу, тем более не имеющему в аппарате личных знакомств, делать там было нечего. И в каждом главном управлении министерства авиационной промышленности соответствующий чин вносил свою небольшую правку в текст проекта, даже и не думая спрашивать на это согласие у столь мелкой сошки, как инженер-конструктор III категории Горский из ОКБС. От этого «положения» для всех пахло жареным. Летательные аппараты во все времена не только летали, но и падали. Большинство из них было тяжелее воздуха и из-за одного этого могли падать, чуть что. Но разбивались, рвались или горели и те аппараты, которые были легче воздуха. Стихия неба доказывала, что о полном ее покорении не могло быть и речи ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, независимо от того, кто был в этом виноват – конструктор, изготовитель, экипаж или команда наземного обслуживания, а то и вовсе никто – просто Господу Богу стало угодно, чтобы некий конкретный аппарат перестал функционировать как таковой – и все: никакие разбирательства в соответствии с «положением» не приведут к истинному определению причин и чьих-то виновностей, потому что жизнь, в том числе и судьба летательных аппаратов, определялась многомерным пространством причин, а в стремлении все свести к получению согласия разработчиков покупных изделий на их использование в определенной машине никакие другие факторы не считались столь же важными, как автограф разработчика прибора или агрегата. Только это являлось определенным фактом, причем заранее определенным, в то время как множество других были известны лишь предположительно, неопределенно или совсем никак. Скажем, самолетчик сообщил прибористу, что его прибор будет испытывать вибрации с такой-то частотой и амплитудой, и на устойчивость к такой вибрации его испытают, а потому и решат дать добро. А откуда самолетчику заранее знать, что его конструкцию будет трясти в полете именно так, а не как-то иначе, если он испрашивал согласие прибориста, не испытав аппарат в воздухе, а поднять укомплектованный прибором самолет без протокола согласования его применения он не имел никакого права, и это мог быть только один из факторов, не известных ни тому, ни другому. От «положения» требовали больше, чем оно могло дать для вынесения обвинений или оправданий – во всяком случае, чиновный люд предпочитал рассматривать его в качестве почти что универсального одномерного средства формализации вины или невиновности сторон в той многофакторной ситуации, которая внезапно могла закончиться аварией или катастрофой. Да, ожидания насчет справедливости умозаключений на основе рассмотрения протоколов согласования далеко выходили за пределы возможностей делать корректные выводы насчет чьей-то вины. Осип Григорьевич не видел в поправках никакой беды. Напротив, он даже старался убедить Михаила, что само дело требует этого. Кстати сказать, в глазах Гольдберга слово «дело» вообще было универсальным оправданием почти любому поступку начальства. Когда однажды Михаил потребовал, чтобы Осип Григорьевич перестал на него кричать, тот с жаром ответил ему: «Дорогой мой! Разве это я на вас кричу? Это дело кричит!» Михаил не видел причин, по которым усложнение процедуры согласования применения покупных изделий способно содействовать улучшению хода дел, но проект положения уже давно был отнят у автора, которого уже ни о чем не спрашивали. Последнюю согласующую подпись предстояло получить в главном управлении материально-технического обеспечения министерства. Вот туда-то Осип Григорьевич отправился с особым удовольствием, прихватив с собой на этот раз и Михаила. Там Гольдберг хорошо знал не только всех начальников, но и их пожилых секретарш. После знакомства с уже многократно «исправленным» проектом, там на удивление остались им в основном очень довольны, хотя все равно внесли и свою лепту в и без того переусложненный процесс, и Михаил удостоверился, насколько прав был Осип Григорьевич, предупреждавший, что чуть ли не главный смысл выпуска положения виделся чиновникам в том, чтобы «Петру Васильевичу, нашему министру», было бы удобнее разговаривать с коллегами своего уровня и под благовидными предлогами, причем не лично, отказывать им.