Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

Мысль, захватившая меня в тот же момент, была проста. Подарив физичке такой постер, я бы мог стать покровителем, а не просителем. Мужчиной, а не учеником-мальчиком – пусть на один день, на один час. И бородатый Володя, безнадежно влюбленный в мою сестру, это понял.

Условие было простым: выучишь первый том Ландсберга – плакат твой.

“Срок – неделя”.

“Но…” Я задохнулся от восторга и ужаса.

“Решай сам”.

Так началась самая невероятная неделя в моей жизни. Я до сих пор не представляю, как мне удалось сдать ему этот том. Но я его выучил – это правда. И получил в награду плакат. Я несу его через город как сокровище, дыша в сторону и поглядывая на подворотни, где водятся хулиганы. Перед тем как вручить его физичке, я разворачиваю плакат у себя в комнате. К моему удивлению, на обороте напечатаны некие тексты – дискография, “этапы творчества”. Это мне хорошо знакомо, но неожиданно в глаза бросается то, что я, изучивший о Ленноне всё, почему-то пропустил. И я забываю – и про физичку, и про Ландсберга.

“«Мистер Леннон! Можно ваш автограф?» – спросил Марк Чепмен”.

“Прогрохотали пять выстрелов…”

“Истекающего кровью, его перенесли в холл…”

“Когда приехала полиция, убийца стоял у входа в «Дакоту» и читал…”

Читал?

Я вернулся в начало строки.

“…томик «Над пропастью во ржи»”.

То есть The catcher in the rye – ведь о существовании русского перевода я не знал тогда.

Я тут же полез в свой макмиллановский словарь, как будто в переводе таился смысл того, что произошло в ночь на 9 декабря у подъезда “Дакоты”. Но ничего, кроме абракадабры – “Ловец во ржи”, – словарь мне не выдал.

Об этой книге не знала и моя детская энциклопедия. Родители не знали о ней тоже, а больше мне спросить было не у кого. Не у преподавательницы же по литературе? Оставалось рассчитывать только на воображение. Учитывая обстоятельства (“читал на месте убийства”), книга виделась мне в дьявольском ракурсе, мерещилось руководство для наемных убийц или учебник, написанный силами буржуазной реакции с целью удушения свободы (кое-какие догмы школа в меня вколотить успела). В другой раз я представлял некие записки сумасшедшего, почему-то порнографического содержания. Иногда я думал, что так называется сектантский молитвенник или некая религиозная книга; что с помощью нее убийца настраивал себя на преступление. Потом мне пришло в голову, что это, возможно, книга самого Леннона; сборник стихов, про который мне просто ничего не известно. Так или иначе, воображение рисовало нечто, что находилось под запретом в советской жизни, ведь допустить, что убийца читал обычный роман, было невозможно – это было бы оскорблением.

Сатанинская книга, красная свитка.

Точка.

С того дня проходит полтора года, за это время во мне сменяются миры, воздвигаются и рассыпаются вселенные – как облака, тучи (в таком возрасте это происходит быстро, да и внешнее время тогда полетело – грянула перестройка). Ушла из школы физичка, просто исчезла после летних каникул. Вышла замуж и канула. Моя сестра тоже вышла замуж, за Володю – но другого, изучавшего физику твердых тел.

Да и сам я давно другой.

Это – любовь старшеклассников, суицидальный период под названием “Страшная ссора”. Часть первая: моя отверженность, виновность, боль от которых испытываешь физически. Эта боль выжигает мир внутри и обесцвечивает мир снаружи. Она превращает жизнь в бесконечный тупик, где с одной стороны закрытая дверь ее подъезда, а с другой – телефонная будка и длинные гудки в трубке.

И цена этой жизни – двушка для таксофона.

А потом умирает отец, и боль этой потери моментально испепеляет ту, школьную драму. На месте столкновения трагедии и драмы, на месте этой “воздушной катастрофы”, в моей душе, когда проходит боль, образуется такая пустота, что слышно каждый атом в мире. Каждый удар пульса вселенной. Теперь между мной и тем, что вокруг, – никого. С этого момента я ощущаю себя наедине с миром, одиноким и заброшенным туда, где отныне мне придется самому принимать все решения. То есть, попросту говоря, – человеком.

Я возвращаюсь в школу после каникул новым. Я смотрю на одноклассников и не понимаю, над чем они смеются, их разговоров. Непонятно, зачем на уроках надо переписывать в тетрадь туалетные рулоны фраз, среди которых нет ни одного живого слова. Меня окружает мир, пропитанный мертвечиной. Липой. Я слышу учителей, которые эту мертвечину пытаются в меня втиснуть. Когда в моем дневнике не остается места для “неудов”, я выбрасываю дневник. Начинаю прогуливать уроки. Дома включаю музыку на полную катушку.