Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей

Половина слов в этой книге мне неизвестна. Большую часть вещей и предметов, о которых речь, я видел только в кино или не видел вообще. Но я понимал все, о чем говорил этот парень. Через незнакомый, странный язык до меня доносился его голос, его интонации. Я видел заброшенного, никому не нужного человека, гордого тем, что пусть и ему тогда никто не будет нужен. В сущности, я услышал себя или такого же, как я, – только с той, другой стороны света. В незнакомых декорациях, увидеть которые большинство советских людей даже не предполагало, и вдруг услышать родной голос – среди окружавшей меня пустоты, тишины. Словно с тобой говорит брат-близнец, потерявшийся в детстве. И вот найденный на том конце света. Вот что было чудом.

Такой быстрой, горячей и “навеки” дружбой бывает дружба на длинной смене в пионерском лагере, когда за месяц успеваешь переселиться в чужую душу и сделать ее родной, и свою отдать успеваешь тоже – легко и страшно, как самую страшную тайну.

Точно так я и воспринимал того, из книги, мальчишку.

Спустя пару лет при переезде книга куда-то пропала. “Алиса”, “Миры”, макмиллановский словарь остались. А Холден Колфилд исчез, как будто вышел за сигаретами и не вернулся; уехал вместе с сестрой, как и планировал. Но я совершенно не жалел об этом, не обижался на него. За тот короткий отрезок времени, что мы успели побыть вместе, я сделал – как я сейчас понимаю – настоящее открытие: что диалог с другим возможен; что другой может оказаться гораздо ближе тебе, чем те, кто тебя окружают.

…Некоторое время спустя, уже в университете, мне наконец-то попался знаменитый русский перевод Риты Райт-Ковалевой. Но больше одной страницы я прочитать не смог. То, что этот неживой человечек, говорящий со мной на неживом языке, носит имя того, живого и настоящего, вызывало во мне недоумение и усмешку. И я тихо закрыл, отложил эту книгу – как не имеющую к той никакого отношения.

Боюсь, это касается и остальных переводов тоже.

У меня не получается им поверить.

А совсем недавно я увидел точно такой же томик в каком-то американском фильме. Она мелькнула в руках героя, на секунду буквально. Эпизод был незначительным, но с тех пор мне нравится считать, что моя книга просто переселилась туда, на ту сторону экрана. В киношную библиотеку.

Жаль, не помню, как этот фильм назывался.

Сергей Шаргунов

Дружок

Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских, людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу…

А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.

Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах.

Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной.

Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета.

Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелись лишь колодец и баня.

Кажется, меня даже не заметили.

Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал:

– Мама! Мишку-негра купают в какао!

Да, я так его называл про себя: “Мишка-негр” – резко и весело, со счастливой влюбленностью.

Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный.

“Наш Миша”, – говорили его дед и бабушка плавно и гордо.

Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами.

Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни.

Эта дачная дружба возникла из кружения на “Дружках”. Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить, как Мишка.

Он был меня на год младше, но думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия.

Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: “Том Сойер”, “Хижина дяди Тома”, – и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал “Рабыня Изаура”, где белые делились на тех, кто жесток и жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны…

– Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то.

А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности.

Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная “Волга”, но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался.

Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.

Ему нравилось воевать.

– Хукррр… Хукррр…

Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы.