(без) Право на ошибку

Он имел право подписи. И часто ездил вместо Миши на переговоры. И я была уверена, что согласовывает с тем все свои действия.

Мог ли согласовать это? Мог. Но я не поверила.

Спокойно отдала бумаги.

И вернулась на свое рабочее место.

Последующие два дня ситуация не давала мне покоя. Я снова просматривала разные цифры, уже целенаправленно, и понимала, что схема есть. Схема вполне действенная. В разных областях, чтобы не палиться. Почти недоказуемая. Но, по меньшей мере, требующая служебного расследования.

И если все действительно так, как я подозреваю, это означает что холдинг довольно давно, осторожно, но обворовывают на крупные суммы.

Могла ли я ошибаться?

Теоретически, могла. Черт, да мне очень хотелось ошибаться! Пусть Миша и не раскрывался до конца передо мной — он не был откровенен, скорее даже скрытен — но иногда проскальзывало в его словах и непростое детство, плохие отношения с родителями, какая-то совсем неприятная история с матерью, нежелание общаться со сверстниками. Он был довольно замкнут одиночка по натуре — и одинок. Я чувствовала это, пусть Веринскому это и не мешало. Но в душу не лезла. Я понимала, что ему потребуется очень много времени, чтобы раскрыться. До конца принять меня.

И также понимала, что это время он может и не захотеть тратить… И всегда отбрасывала подобные мысли, как Скарлет О’Хара.

А Артем был его единственным другом. С которым они, фактически, начинали это предприятие. И его поддержкой в бизнесе. И если он действительно обворовывал «Волну»… Действительно предал…

Как я могла сказать ему об этом?

Но как я могла не сказать?

Понятно, что делать это прямо сейчас я не собиралась. Вот вернется — он уже завтра возвращается! — и как будет время мы сядем и я спокойно ему все расскажу. А дальше уже пусть сам решает, как это все расковырять и доказать.

Самой мне лезть в это не стоит.

Тем более что шанс на ошибку был всегда. А право на оправдание есть у каждого.

— Чем занята, Настюша?

Я подпрыгнула на месте и одним движением закрыла всплывшие окна на компьютере. И вполне непринужденно улыбнулась Горильскому, который зашел в приемную.

Он так и не оставил своей манеры называть меня уменьшительно-ласкательно, да и вообще в эти месяцы вел себя со мной приторно-сладко. Разве что не сюсюкал.

Но я почти не замечала его все это время, пусть мы и часто пересекались. А сейчас, в отсутствие Миши, даже слишком часто. Он то топтался в приемной, будто у него своей не было, то подсаживался ко мне в кафе. Даже порывался отвезти меня домой однажды, потому как я сильно задерживалась и отпустила водителя, — но я тогда вызвала такси.

Мне не нравилось его отношение. Вот вроде бы не придерешься — но было в нем что-то странное. Что-то от злости мальчишки, у которого из-под носа увели машинку. И пусть я никогда не давала Артему повода усомниться в моем к нему отношении, он будто этого отношения не замечал. И все выжидал, когда же другой мальчик наиграется.

Мог ли он также относиться к деньгам и компании?

Я с усилием заставила себя улыбнуться и перестать думать по этому поводу:

— Добрый день, Артем Вениаминович. Работой, как и всегда.

— Я же просил называть меня по имени. Мы же почти одна семья теперь, — хохотнул.

— Не считаю это приемлемым.

— А Мишу ты тоже по отчеству зовешь? Даже когда вы в постели?

Вздрогнула и стиснула зубы. Хамло. Причем первый раз себе такое позволил — знает, что не пожалуюсь Верискому, а того нет рядом.

— Обсуждать частную жизнь своего начальника я тоже не считаю приемлемым. Чем могу помочь?

Посмотрел зло.

Но вот уже расслабился и нагрузил меня очередными рабочими задачами. Надо отдать ему должное — по скорости решений, навыкам, широте взглядов он был почти как Миша. Немного не дотягивал — наверное потому и не стал в свое время создавать собственное предприятие, а пришел сюда вторым лицом — но на уровне.

Блин, и зачем ему эти деньги? У Горильского были фантастические доходы, я не знала точные — но могла предположить.

Что могло ему не хватать?

Я продолжала работать, звонить, договариваться, переделывать документы. Очнулась, фактически, в девять вечера, когда мне неожиданно принесли ужин из ресторана, расположенного в нашем же здании.

Я с недоумением посмотрела на официанта, сервирующего журнальный столик.

— Михаил Андреевич распорядился.

Губы расплылись в улыбке.

В этом был весь Веринский.

Я ни разу не получила от него цветов. Или еще каких подарков. Он был, как правило, немногословен, если дело не касалось работы или каких-то отвлеченных историй, которые он мне хотел рассказать. Он не любил показывать отношения на публике. Он вообще на публике не любил ничего делать. И мы не вели с ним долгих телефонных разговоров или переписок в чате с кучей поцелуйчиков и прочими вздохами — может мне и хотелось, но приходилось останавливать себя.

Не такой он был человек.

А вот отправить мне ужин, узнав, что я опять задержалась — это было в его духе.

И приказать явиться на работу в одиннадцать, а не в восемь на следующее утро, после того как мы разговаривали с ним об очередной сделке чуть ли не в полночь — тоже про него.