Без веры и закона

Поясню, чтобы всем было ясно. Лично я убежден: если Стенсон до сих пор не избили и не изнасиловали из-за того образа жизни, какой она для себя выбрала, так только потому, что она была матерью. Поэтому Карсон и большинство всяких типов, которые болтаются в салунах, терпели, что она курит, сплевывает, носит джинсы, мужскую рубашку и короткие волосы — свое женское предназначение в этом мире она исполнила. Она побывала под мужчиной, она родила в муках ребенка. Да, она не соблюдала правил, это правда, но самое-то главное она сделала. Парадокс, абсурд — как хотите, но это дало ей свободу. И еще одно: большинство мужчин в этой среде были из тех, что скатились на последнюю ступеньку. Они нутром чуяли, что сами — такие же отщепенцы, как Стенсон, такие же изгои, что сделали такой же выбор и поэтому живут на обочине. Или у них не было другого выбора. Никто из них не ходил в богачах дольше недели, иногда по своей воле, иногда по чужой. Большинство из них были одиночками: одни потеряли семью, другие — ее уважение. И за их снисходительностью к Стенсон порой таилось восхищение — я это чувствовал. И даже некоторое подобие уважения, порожденного страхом. Да, Эб внушала им и страх тоже, но они скорее отрубили бы себе палец, чем признались в этом.

Когда Стенсон двинулась к непримиримой воительнице, мужчины смотрели на нее с симпатией: она была чудачкой, но всегда держалась мужественно, а это им по душе.

— Не прикасайся ко мне! — закричала женщина, когда Стенсон остановилась перед ней, скрестив на груди руки.

— И в мыслях не было. А ты давай собирай не медля своих товарок, и отправляйтесь по домам.

— Ни за что! — злобно заявила женщина.

— Вы уйдете, и очень быстро, потому как я сейчас помогаю тебе выйти из тупика, в который вы сами себя загнали. Вы тут уже здорово всех раздражаете.

— Оставь их, Стенсон, — пробурчал Эверт. — Они сами хотят, чтобы их маленько пощипали. Может, кому-то из них и хочется быть жертвой.

— Ничего такого им не надо, — отозвалась Стенсон, не оборачиваясь. — Они просто не понимают, с кем имеют дело.

Шериф попытался выгадать время, воспользовавшись вмешательством Эб.

— И в самом деле, не разойтись ли нам по домам? А позже мы с вами всё это обсудим.

— Трус! — выпалила прихожанка с пучком. — Трус и охальник! Вы тоже бываете в этом позорном месте, вы извалялись в грязи не меньше их!

Но она уже отступала, эта боевитая предводительница, собирая тесней свое воинство и прижимая к себе юбки. Ноздри ее раздувались от гнева. Она перекрестилась, и остальные мелко закрестились следом за ней, бормоча то ли молитвы, то ли проклятия в адрес всех обитателей салуна.

На площади было так приятно, так золотисто. Закатное солнце зажигало окна, делало песок красным, а лица смуглыми. Дженни с любопытством смотрела в спины беспорядочно убегающим черным женщинам и беззлобно улыбалась. В ее позе, взгляде было что-то печальное, и печаль делала ее старше. Подкрашенные глаза подчеркивали ее женскую задумчивость, ее сладкую грусть. Мужчины хохотали, глядя, как мелкими шажками торопятся убежать прихожанки, охваченные бессильным гневом.

Стенсон не улыбалась. Она держалась в стороне от людей верующих, презирала их за покорность, знала, сколько у них возможностей причинить вред и как они убеждены при этом, что несут истину. Она понимала, что нельзя забывать об этой их уверенности в собственной правоте и об их желании заставить весь мир следовать по их дороге. Эти люди могли быть опасными и подвергнуть опасности других. Стенсон не была святой, смешно было даже говорить об этом, но она терпеть не могла суда Линча[3] и всего того, что может совершить толпа.

Я прекрасно знал, чего боятся женщины в черном. Я смотрел, как они торопятся, поднимая пыль на главной улице, и знал: они бегут в церковь. Так дети ищут безопасного утешения в объятиях отца или матери. Но я больше не мог, больше не хотел быть заодно с этими людьми. Меня отнесло в сторону. Трещина росла. Глухой черноте платьев я предпочитал теперь черные чулки и туфли, черноту безлунных ночей и черную рукоять револьвера — хотя и не выучился пока стрелять. Вместо их черноты я выбрал черную гриву кусачего жеребца и черные глаза Дженни. Будь жива мама, наверное, все сложилось бы иначе, но я вдруг подумал, что она своей смертью позволила мне быть свободным, точно так же, как Перл своей жизнью позволяет быть свободной Эбигейл. Пусть мне всего пятнадцать, но это не значит, что я глупец.

Карсон подошел к Стенсон и шерифу, который еще стоял на месте и мял в руках шляпу. На глазах у всех он дружески похлопал шерифа по плечу.

— Не поддавайся мегерам, шериф, — сказал он. Потом с неожиданным напором процедил сквозь зубы: — Но чтобы больше у меня такого не было! Считай, что я тебя предупредил. Пусть эти бабы воют где угодно, но только не здесь. Ты меня понял?

— Мда, — промямлил шериф с отсутствующим видом.

С серьезным лицом Карсон повернулся к Эб, исключив шерифа из дальнейшего разговора.

— Пойдем в малую залу, Стенсон, потолкуем. У меня есть к тебе дельце.