Безбилетники

– Это и есть погранчасть? Негусто, – сказал Том.

– Эй, есть кто? – крикнул Глюк и постучал камнем по воротам. Наконец в домике послышались тяжелые шаги, зажегся свет, и на пороге появился молодой белобрысый пацан в военных штанах и тельняшке. На груди у него висел автомат.

– Служивый, переночевать пустишь?

– Вы что, с дуба рухнули? Это режимный объект, эта.

– Да что тебе, жалко? Там внизу убивают. – Глюк потряс забор.

– Не дури, эта. Постреляю, эта. – Солдат для убедительности передернул затвор.

– Здесь, наверное, только голых баб пускают, – усмехнулся Монгол.

С минуту постояв на пороге, солдат скрылся за дверью.

– Ладно, пацаны. Что-то утомил нас этот высокодуховный поселок. – Том вдруг обнаружил у себя в руке палку и с облегчением отшвырнул ее в темноту. – Завтра, правда, обещали Индейца найти. Но, видать, не судьба…

– Валим. – Монгол поддержал приятеля.

– А мы наверное тоже. Какой смысл тут ночевать? – Две лысые головы чуть качнулись в сумерках. Луна облизывала их блестящие головы. – На Верблюда пойдем, там заночуем.

– Ну, бувайте.

Они разошлись на развилке у виноградника. Том с Монголом поднялись на пригорок, глянули, прощаясь, на море. Над его металлической гладью неуверенно ползли обрывки сиреневых облаков, у смолисто-черного Карадага купалась луна. Внизу тускло и как-то заброшенно светились желтые огоньки Коктебеля. На западе горизонт уже окрасился грязно-рыжим.

– Надоело все, – вдруг сказал Монгол. – Море это, разборки, понты, базары мутные. Индеец этот, Лелик с ментами. Собачья свадьба. Приеду, с пацанами шансон спокойно врублю, так чтобы соседи прыгали, и в картишки под самогончик. Поговорим душевно так, побалакаем. Сальцо, борщечок. Сутки оттянусь, и снова – музыка, барабаны. Искусство.

Они прошли винзавод и увидели белеющую в лунном свете колоннаду с надписью «Завод Коктебель».

– Ага. Только вернуться нужно домой, и остаться там живыми.

– А ты, кстати, не думал, что мы умерли? – задумчиво сказал Монгол.

– С чего это вдруг?

– Сам посмотри. Допустим, нас замочили в кафе. На третий день мы были у Лелика. Это типа проводы души. Где-то на девятый день поехали сюда. Теперь вот, кажется, дней сорок прошло. Все, мытарства кончились.

– Ты на что намекаешь? На рай, или на то, что домой пора? – спросил Том.

– Я сам не знаю. Может, домой?

– Домой – стремно.

– А какие варианты? Я уже на трешку согласен, чем так по миру шарахаться. Условно, конечно.

– Трешку условно? За умышленное убийство? – усмехнулся Том. – Тремпелю за Ваньку семь лет дали, стационара.

– Так я ж не умышленно. В случае чего подмазать можно было. Зачем мы вообще сюда поперлись?

– А бандиты? Они тебе трешку условно не дадут. Ну, и мы думали, что у Индейца жить будем. Так бы не поехали, – напомнил Том.

– А, точно. Я и забыл уже.

Некоторое время шли молча.

Тому и самому уже хотелось домой. Ему до колик надоела эта бесконечная жара, слепящий морской блеск вперемешку с вечно пустым желудком. Перед глазами ярко, отчетливо встал их уютный старый двор с запахом жасмина и жареной картошки из окон. С мелкими собачонками, с важными, воркующими голубями и тощими котами, имена которых известны всей округе. С распахнутыми настежь дверьми домов. С любопытствующими старушками у подъездов. С тихой веселой возней детей в песочнице под ивой, на которой каждое лето ровно и по-лесному гулко кукует горлица. С потертыми временем мужиками, которые заколачивают козла своими крепкими заводскими клешнями, сидя за старым столом в углу двора. Они улыбаются своими щербатыми ртами, стараясь не думать, как завтра с утренним холодком натянут свои безликие кепки, свои малоприметные, побитые молью и пылью пиджачки, и, вдыхая запах хлебозавода, потянутся на работу, туда, где всю ночь напролет протяжно стонут карусельные станки.

Он вспомнил свое окно, под которым в мае цветет сирень, и даже остановился. Ему вдруг захотелось непременно, как только наступит май, распахнуть его пошире, вытащить из кладовки старый Баташовский самовар, начистить его орденоносные бока, растопить прямо на подоконнике, а затем включить винил со старым фокстротом, и пить, пить, пить горячий душистый чай. Непременно – с бубликами.

– Да-а, – протянул он.

– Чего?

– Да ничего. Казалось, что рай здесь. А теперь, – что рай дома.

Они вышли на трассу.

– Я придумал, – сказал Монгол, всматриваясь в далекий огонек машины. – Смотри. Тебя все равно подстригли. Узнать сложно. Мы приедем, и сразу к тебе на дачу, чтобы дома не светиться. Ты сходишь в ту пивнуху и разузнаешь, что и как. У тебя на даче телефон. А чтобы проще было, – позвонишь Серому: у него ксива газетная. Зайдете, типа, чего у вас тут было, криминальная хроника.

– А вдруг узнают? – нахмурился Том.

– Не узнают. Волос у тебя нет. Очки наденешь, куртку. К тому времени уже холодно будет.

– Вот пусть Серый сам и сходит, – сказал Том.

– Тоже верно, – согласился Монгол. – Эх, сорок дней всего, а кажется, что полгода.

– Это здесь как полгода, а там люди все помнят. Хотя и мне здесь уже бомжевать надоело.

– Поехали домой, – твердо сказал Монгол.

– Ко мне менты приходили.