Безмолвная ярость

Дениз знала, что лучше не давать слишком много информации, но у нее не хватило духу промолчать или солгать ему.

— В Париж. Это большой город, который я немного знаю. Я смогу слиться с толпой и не буду выглядеть слишком необычно. Я дала подруге обещание и сдержу слово.

— Кстати, я купил все, что ты просила: дорожную сумку, одежду, туалетные принадлежности… Всё в багажнике.

— Спасибо, Маркус. Я ничего не смогла бы сделать без тебя.

— К вашим услугам, мадемуазель, — произнес он, изобразив неловкий поклон.

Дениз вынула украденные банкноты, разделила пачку на две равные части и протянула одну Маркусу. Тот покачал головой.

— Слишком много, я потратил меньше. Не люблю ворованые деньги…

— Возьми — это самое меньшее, что они мне должны.

Не дожидаясь ответа, Дениз сунула ему в руки купюры и, направившись к задней части фургона, начала раздеваться. Сняла платье и бюстгальтер, оставшись в трусах, посмотрела на жуткого вида повязку на правой руке и груди. Маркус обернулся.

— Ты что там делаешь?

— Ничего такого, что не было запланировано. Иди сюда, я готова.

Маркус вздохнул и отвел взгляд.

— Нет.

— Это из-за ожогов? Я вызываю у тебя отвращение?

— Конечно, нет! Ты такая соблазнительная, Дениз… Просто… это было бы неправильно. Действительно неправильно. Ты мне ничего не должна. Не хочу, чтобы ты сохранила обо мне такое воспоминание.

Маркус несколько секунд любовался ее телом, которое она без всякого стыда обнажила перед ним, снова вздохнул и вернулся за руль.

— Ты бы переоделась, сейчас самое время. У нас впереди еще много дорог…

2

Это мой первый визит в тюрьму. Зачем я вообще туда отправился, учитывая опыт предыдущей обеспеченной жизни? Марсельская тюрьма, оказывается, больше, чем я думал; этот комплекс огромных серых холодных зданий находится в нескольких шагах от самых красивых каланков[13], которые еще называют марсельскими фьордами. В женском отделении, полностью изолированном от мужского, содержится около ста заключенных. Я стараюсь защититься, как могу, абстрагироваться от места, где нахожусь, думать только о матери и о том, что собираюсь ей сказать. Но подготовленные фразы распадаются на слова, ускользая из головы, а когда я добираюсь до следственного изолятора, становятся просто досадной помехой в мозгу. Я думаю о двух днях, проведенных в Швейцарии, о Элизабет Янсен и ее сестре, обо всем, что Марианна рассказала мне об интернировании, — и внезапно понимаю, что не знаю, как использовать эту информацию, чтобы заставить мою мать заговорить.

Мне пришлось запастись терпением — формальности чрезвычайно затянулись. Металлоискатель, проверка документов. «Сдайте личные вещи…» Портик звенит, отзываясь на каждый мой проход, и никто не может понять почему. В конце концов, обругав проклятую рамку, которая «всегда добивается своего», меня пропустили, подробно проинформировав о правилах: «Вы ведь у нас впервые…» Хорошо хоть, что офис Геза озаботился разрешением.

Место, куда меня ведет молодая надзирательница, не общая комната, и в ней нет оконного стекла с телефоном, как в американских фильмах. Это подобие маленькой гостиной с розовато-лиловыми стенами. Из всей мебели здесь стоят стол и четыре стула, а на стене висит простейшее переговорное устройство с кнопкой для связи.

— Вам придется подождать здесь, — говорит мне провожатая и добавляет, чувствуя мою тревогу: — Все будет хорошо.

Я жду, не ощущая времени, но это самые долгие минуты в моей жизни.

Наконец появляется мама в сопровождении другой надзирательницы. Она в своей одежде, кажется уставшей, но выглядит гораздо лучше, чем я ожидал.

— Здравствуй, мама.

Она смотрит на меня, но не отвечает. Это именно то, чего я боялся: моя мать будет упорствовать в безмолвии, и я уйду в еще большем отчаянии, так и не получив ответов. Она занимает место напротив меня. Я напрягаюсь, но не понимаю, что чувствую, глядя на нее; слышу, как бьется мое сердце, как стучит в висках кровь. Передо мной женщина шестидесяти лет, все еще очень красивая, хотя и увядшая, но на ее лице проступают черты семнадцатилетней девушки, бежавшей из Швейцарии к лучшей жизни, которой ей не суждено было узнать. Неужели пребывание в Лозанне принесло мне больше вреда, чем пользы? Чем я занимался последние несколько дней, как не бегством от реальности под предлогом встречи с ней лицом к лицу?

Слова, которые я много раз мысленно повторял, не выговариваются вслух. Я ограничиваюсь банальностями, спрашиваю, хорошо ли с ней обращаются, не хочет ли она чего-нибудь особенного. Я сознательно не упоминаю причину, по которой она оказалась в тюрьме, но не получаю ответа ни на один из моих вопросов. Мама реагирует едва заметными движениями головы, отдаленно напоминающими одобрительные кивки. Она не проявляет враждебности — вообще не проявляет чувств, которые можно было бы описать точными прилагательными.

Отказываясь признать себя побежденным, я решаю обратиться к ней не как к больной, без фигур умолчания и не взвешивая каждое свое слово.