Безмолвная ярость

— Гез — один из лучших адвокатов в стране. Если не лучший… На мой вкус, слишком медийный, но это лучше, чем полное игнорирование газетами и телевидением. Лашом убедил его взять наше дело.

Я говорю «наше», чтобы дать ей понять: «Ты не одна, происходящее касается меня так же, как тебя». Боюсь, этот жалкий маневр только усугубляет ситуацию. Умолкаю…

Вчера, приехав ближе к вечеру в Марсель, я сразу позвонил Марианне. Кажется, она была рада меня слышать и совсем не сердилась за случившееся перед отелем, хотя мы не поднимали эту тему. Она объяснила, что у нее было много работы — и не было времени залезть в архивы дома Святой Марии. Я почувствовал себя виноватым за то, что оторвал ее от дела и теперь она вынуждена торопиться.

— Я не верю, что в архивах можно найти то, что я ищу.

— Честно говоря, я тоже, и очень рада, что ты это понимаешь.

— Что я могу ей сказать, Марианна? У нас с мамой никогда не было настоящего разговора ни о чем! В довершение всего у нее афазия[14]. Разве она будет в состоянии открыть душу на тему дома Святой Марии?

— Сделай то, чего никогда не делал.

— То есть?

— Расскажи ей о себе, Тео.

…Мама больше не смотрит на меня, ее глаза прикованы к пластиковой столешнице. Я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в воду, — и начинаю.

— Иногда я вспоминаю мельницу в Сент-Арну. Смотрю не «кино», скорее отдельные эпизоды. Я помню водяное колесо посреди гостиной и его особый шум, большую библиотеку наверху, эту ужасную маленькую комнату под крышей с красной ковровой дорожкой, которая была заполнена жуткими скульптурами — головами животных, похожими на охотничьи трофеи. Их подарил отцу его друг-художник, но Йозеф нашел их такими безобразными, что засунул в комнату, которой никто никогда не пользовался. А еще помню свой синий велосипед. За мельницей был довольно крутой склон, по которому папа запретил мне спускаться, потому что это было слишком опасно. Но однажды, когда за мной никто не следил — и, наверное, потому, что это было запрещено, — я съехал по нему на велосипеде. Внизу колесо повело, и я упал; сильно не поранился, но потерял крошечный кусочек резца.

Я приоткрываю рот и стучу ногтем по зубу.

— Я никогда никому об этом не говорил, напрочь забыв об этом эпизоде, пока мой стоматолог не предложил поставить винир на зуб, хотя скол был практически не виден. Я не знаю, как работает мозг, почему мы вспоминаем одни вещи и забываем другие. Иногда мне кажется, что всего этого на самом деле не было. Даже папы… Все это было слишком давно и слишком запутанно.

Я слегка подаюсь вперед и опираюсь локтями на колени. Мне интересно, почему мать согласилась встретиться со мной, о чем она сейчас думает, способна ли вообще думать. И продолжаю — без раздумий, как ныряют в ледяную воду:

— Я только что провел два дня в Лозанне, мама. Поехал туда, потому что узнал, кто такой Грегори Далленбах. Я знаю, что он работал в воспитательном доме Святой Марии в шестьдесят седьмом году, когда ты находилась там. Мне неизвестно, почему тебя туда поместили и что там произошло на самом деле. Я узнал, что ты дружила с другой интернированной девушкой, которая умерла при родах…

Я беру паузу. Что-то изменилось в ее взгляде и выражении лица, но она по-прежнему молчит.

На входе, после досмотра, мне разрешили оставить при себе один предмет: простую книгу. Перед тем как отправиться в женевский аэропорт, я вернулся к Элизабет Янсен, позвонил ей из отеля и спросил, не согласится ли она одолжить мне сборник стихов, который показывала нам. «Эта книга принадлежала вашей матери. Поскольку Нины больше нет, будет правильно, если она вернется к вам», — сказала Элизабет, вручая мне сборник.

Я кладу книгу в обложке из красного сафьяна на стол. Мама смотрит на нее, но я не уверен, что она ее узнаёт.

— Однажды ты подарила той молодой девушке томик Алисы де Шамбрие. Я никогда о ней не слышал. Вчера вечером я читал стихи, они очень красивые… Понимаю, почему они тебе понравились.

Я беру книгу, открываю ее на странице, номер которой запомнил, и начинаю читать:

— Может быть, есть на земле душа / Для моей сотворенная, и которой она сестра: / Счастливая и удачливая, Или бедная и одинокая, / Она бы поняла меня и прочитала бы мое сердце.

Прежде чем продолжить, я быстро поднимаю глаза. Кажется, мама впервые не просто слышит, а прислушивается к тому, что я говорю.

— Она делилась бы моими тайными мыслями, / Ей была бы моя любовь, мне бы вся ее вера; / Постоянно крепко сплетаясь, / Я бы существовал для нее, она бы жила для меня.

Я закрываю книгу и кладу на стол прямо перед ее глазами фотографию, которая навела меня на след воспитательного дома.

— Тебя зовут не Нина Янсен. Нина — девушка, которая умерла в родах в доме Святой Марии. Посмотри на снимок. Вот вы рядом. В своей жизни она подвергалась жестокому обращению, возможно, как и ты. Ты ничего не могла для нее сделать, но всегда винила себя за это. Твое настоящее имя — Дениз, мама. Ты меня слышишь? Дениз…