Безнадежный пациент

– Зачем ты так? – расстраиваюсь я, видя, как твое новое увлечение чахнет на корню. – У тебя очень хорошо получается. Не опускай руки из-за единственной неудачи!

– Нет, честно, это отличная идея. Детям понравится.

– Да к черту детей! – выпаливаю я и нарываюсь на суровый взгляд профессионального преподавателя. – Шучу! Просто… тебе ведь нравилось сочинять песни, разве нет?

– Я думала, что смогу исполнять их перед зрителями. А теперь… – Ты делаешь вдох, копаясь в чувствах перед тем, как признаться вслух. – Мне стыдно, и я переживаю… может быть, из-за того, что сами песни такие… постыдные.

Я тихо изумляюсь парадоксу, который регулярно возникал за годы нашей совместной жизни. Когда ты сближаешься с человеком, любишь его, посвящаешь ему жизнь, то наверняка думаешь, что твоему мнению будут больше доверять. Ничего подобного. Часто похвала любимого человека наименее ценна: нехватка объективности лишает эти слова всякого веса. Если бы мы были незнакомы и я похвалил бы твои произведения, сказав, что они красивы, проникновенны и их следует показать публике, ты бы моментально поверила. Однако я твой муж, и мне придется искать другое решение.

– Ладно. А что, если… попробовать с чего-то малого? – предлагаю я. – Только ты и я. Сядем в гостиной, тот же список песен. Выделим место под сцену, приглушим свет, сымитируем представление, понимаешь? И станем репетировать до тех пор, пока у тебя не получится.

Я выдаю идею, внутренне готовый услышать «нет», но, увидев, как загорелись твои глаза, понимаю, что мне удалось вызвать отклик. Ты смотришь на меня, размышляя над предложением, и робкая улыбка предательски выдает ответ.

– А как мы сымитируем панику перед выступлением?

– Ну, в зале буду я.

Я все еще заставляю тебя слегка волноваться, верно? Всякие там бабочки в животе, понимаешь?

Ты слегка усмехаешься, потом со свистом втягиваешь воздух сквозь сжатые зубы и зажмуриваешься, словно от неловкости.

– Прости, но у меня для тебя плохие новости.

Чувствуя, как уголки моих губ дрогнули в едва заметной улыбке, я смотрю на луну и мириады звезд, рассыпанных по холодному черному небу. Спокойно и уверенно я тянусь к лунной поверхности и с помощью кисти из конского волоса добавляю серого цвета.

Справа, кутаясь в светло-серую пуховую куртку, сидит Коделл. Мы устроились на лужайке возле Призмолл-хауса. Перед каждым из нас деревянный мольберт, а на столике между нами – палитра и банка с кистями. Позади стоит Виллнер, охраняющий корзинку с горячими напитками и припасенным на всякий случай супом в металлическом термосе.

Даже беглого взгляда на картину Коделл достаточно, чтобы оценить, насколько уровень ее мастерства выше моего. Она уверенно и четко касается холста, с невероятной точностью рисуя звезды. Фон картины – идеально подобранная смесь приглушенных оттенков серого и черного, создающая глубокий объем и насыщенность ночи. Я только с третьей попытки сумел передать лунные блики на волнах. И даже конечный результат – скорее компромисс, нежели то, к чему я стремился.

Однако сам процесс рисования вторичен в сравнении с его ролью. Во-первых, он позволяет мне провести ревизию воспоминаний о тебе. Я перебираю все более разрозненные эпизоды, из которых Коделл еще не успела выжечь эмоции: ссоры, только нам с тобой понятные шутки, однодневные поездки, еда, взятая навынос, и распутывание рождественской гирлянды.

Во-вторых, сеанс живописи говорит о том, насколько Коделл мне сейчас доверяет, позволяя выйти из здания ночью, хоть и под присмотром. Я заслужил это право упорным трудом и все более активным сотрудничеством.

Последние несколько недель были отмечены тактическим отступлением. Я сдавал позиции сантиметр за сантиметром. Я уступал краткие фрагменты, прикидываясь, будто отдаю целые эпохи нашей совместной жизни. Я надеялся, что Коделл обрадуется победе раньше времени и не заметит часть воспоминаний.

Я старался вести себя иначе, имитировал изменения к лучшему: вынужденную покорность постепенно превращал в охотное участие в терапии, страдания – в первые проблески настоящего счастья. Время, которое я раньше посвящал молчаливому переживанию твоего ухода, теперь было занято чтением, играми, физкультурой и всем тем, что наглядно демонстрировало мое активное восстановление. Я всякий раз разыгрывал этот спектакль на глазах у Коделл и ради вящей правдивости – даже когда она не могла меня видеть.

– Ночь всегда была моим любимым временем суток, – замечаю я после часа, проведенного в молчании.

– Правда? – удивляется явно заинтригованная Коделл.

– Целые дни напролет я работал. Встречи, звонки, письма. Часть дел оставалась, конечно, на вечер. Я разгребал текучку, засиживаясь до одиннадцати, до полуночи, а иногда и до часу ночи. Но несмотря на поздний час, несмотря на то, что я все еще работал, вокруг хотя бы царила тишина. Никаких звонков. Лишь несколько писем. Я мог выйти на балкон и… минутку отдохнуть.

– Вы планируете вернуться на работу, когда завершите лечение? – интересуется Коделл.