Блэк Виллидж

После месяца переходов в полумраке, переходов, которым подчас днями и ночами мешали проливные дожди, я добралась до равнины, где деревья сильно поредели, и, поскольку там объявилась дорога, пошла по ней. Дорога привела в город под названием Джумгурд. Я никогда о нем не слышала, и после всех этих недель в одиночестве и полумраке мне оказалось не под силу рассуждать здравым образом. Я не понимала, достигла ли в самом деле своего жизненного предназначения или проникла в края мертвых. Джумгурд оказался приземистым, беспорядочно раскинувшимся и донельзя уродливым городом. Пристроиться в нем не составило труда. Я назвалась помощницей команды археологов, которые послали меня прощупать почву, прежде чем решить, будут ли они разбивать здесь лагерь для раскопок. По-видимому, я хорошо сыграла свою роль, так как никто даже в местной администрации не заподозрил во мне самозванку. По правде говоря, люди, с которыми мне приходилось общаться, не блистали понятливостью, и идея полевой университетской экспедиции, когда весь мир тонул в огне и крови, казалась им не более странной, чем все остальное. Постепенно я отбросила археологическую легенду, стараясь устроиться на конторскую работу и теснее влиться в местное сообщество. Я объяснила, что потеряла все контакты со своими работодателями. И опять меня не стали донимать расспросами. Очевидно, всем было бы лучше, вернись я в более здравые социальные рамки, не такие экзотические, как круг ученых, желающих исследовать руины, дабы извлечь из-под них постыдные или унизительные следы древних культур.

Я прожила в Джумгурде несколько лет, то и дело наведываясь в соседние, и даже не очень, населенные пункты. Я работала в канцелярии завода по производству тапиоки, так как в районе выращивали маниок, и, будучи наемным работником, включенным в местную экономику, и, в глазах обитателей Джумгурда, девушкой без прошлого, не прерывала скромных поисков, надеясь все же найти Ошаяну. Какое-то навязчивое предчувствие убеждало меня, что беглянка где-то здесь, поблизости, и я не отчаивалась, но у тех, кого я опрашивала в своем кругу или в барах, подчас даже в криминальных кругах, в которые я проникала, выдавая себя за приблудную проститутку, мне не удавалось выловить никакой полезной информации. Ни об Ошаяне, ни о ее тени, ее двойнике, ни о ком-то, кто о ней слышал, не было ни слуху ни духу.

И вот однажды вечером ко мне на улице пристала какая-то не то пьяная, не то одурманенная нищенка, которая ни с того ни с сего вдруг спросила, не встречала ли я когда-то некую Белу Бельштейн. Я тут же ощутила жуткое смятение и в неверном свете зажженного на фасаде дома фонаря попыталась всмотреться в черты женщины, которая схватила меня за руку. Невозможно, чтобы это была Ошаяна. Я в свою очередь сжала ее руку и стала расспрашивать. Она с трудом выражала свою мысль, у нее было траченое лицо, и она жутко пахла. Тем не менее она

16. Стрельба 1

Пуля прошила окно, потом засиженную мухами кисейную занавеску с иссохшими, сублимированными в расцвете юности ночными мотыльками, потом брюшину Клокова. После чего протекло какое-то время. Царила темнота, но теперь лунный свет позволял намного лучше расставить события и действующих в них лиц. Раненый оставался в сознании. Он скорчился среди осколков оконного стекла и, прислонившись к стене, ожидал собственной кончины, испуская отрывистые стоны, но никто не обращал на них внимания, даже дочь смотрящего за переездом дежурного, Наташа, которую в двух шагах от него била дрожь от тоски и одиночества.

Это недалекое юное существо очень гордилось, ощущая проистекающие в себе перемены, но грубый контакт с насилием взрослых отбросил ее к исходной точке, в детство, в двусмысленную тюрьму детства, полнящуюся жуткими звуками и шепотами, которые нужно издавать самому, если ждешь от них утешения. Было слышно, как закричал ее отец, приказывая укрыться под столом, было видно, как ее уже во многом недетский силуэт рассекает нырком полумрак, было видно, как она ускоряется, приседает, потом ее движения замедлились. Дурочка делала вид, что по большей части отделалась от внешнего мира. Она сплетала и расплетала свои буйные лохмы, она замкнулась в себе, изо всех сил сжимала веки. Кстати, пара слов об этих дрожащих перепонках, изборожденных розоватыми прожилками, по которым можно было судить о мощи пробивающегося наружу гормонального извержения. Подкрепляясь перед наступлением сумерек, Клоков поглядывал на них с легким отвращением. Они так и сяк помаргивали вокруг него, норовя вскружить ему голову в рамках акции по обаянию, в которой не было ни обаяния, ни ума, ни стыда. В филиграни крошечных веночек в этой кожице и в самом ее лице для него сквозило нечто первичное, нечто пронырливо животное, и теперь, когда он вновь очутился рядом с Наташей, эта ветеринарная интуиция лишь подтверждалась.