Блэк Виллидж

Клоков попытался выпрямиться. Он тоже хотел внести в бой свою лепту, тем более полагая, что часть вины в стечении врага к сторожке смотрящего за переездом лежала на нем. Его, не иначе, выследили, когда он покидал жилище Мирьяны или когда звонил по телефону, чтобы передать сообщение Мимякину. И может статься, видели, как он утирает слезы, когда на том конце провода Мимякин сообщил ему о смерти Мирьяны.

Враг всегда был для него чем-то отвратительным, чудовищем, которое надо любыми средствами уничтожить, и он не представлял себе, как можно остаться безучастным среди ведущихся боевых действий, без толку скрестив руки на крохотной прорехе, что терзала его живот, в то время как луна всходила над горизонтом и настоящие герои, герои без чина и имени, изрыгали на энтузиастов новой власти град жестких витийств и жестоких шариков, пронзающих, кромсающих, ударяющих, дырявящих, резвящихся в мясе как рыба в воде, свистящих, возможно фатальных, возможно варварских, но заслуженных, о! до чего заслуженных. Клоков закруглился с лавиной качеств и встал-таки на ноги. На выходе из раны тут же захлюпало. Он ощутил на языке карминную гущу, волну, едва ли более густую, нежели слюна, но омерзительную на вкус, в котором нотки гемоглобина перемежались омлетом с белыми грибами. Последнюю трапезу Клокову готовил без пяти минут слепой, когда день уже угасал, и в сумерках столовой Клокову не удалось просмаковать его стряпню. Он никак не мог оправиться от смерти Мирьяны и заставлял себя глотать, уделяя не слишком много внимания пересудам, которыми обменивались его соседи по столу, жалобам дежурного по переезду относительно условий снабжения яйцами, относительно поражения Орбизы, возврата социальной несправедливости, реставрации капитализма, реабилитации всех его гнусностей, нового подъема эксплуатации человека человеком. Пока Клоков нерешительно пережевывал откушенное, дуреха так и порхала вокруг, то и дело его задевая, предаваясь непотребному кривлянию, которое она, надо думать, принимала за брачный танец. Внезапно разъярившись, Клоков оттолкнул тарелку, за ней стул, после чего и предстал в три четверти перед окном под тем предлогом, что услышал чей-то голос. Ни оконное стекло, ни кисейная занавеска не могли ничего сделать, чтобы предохранить его от первого же снайперского выстрела.

Итак, Клоков пошатываясь тащился вдоль стены, потом разогнулся. Стáтью он напоминал матроса, политрука с массивным костяком боксера-полутяжа, дальнобойщика, плебейского трибуна. Он храбро распрямил все это добро и, опираясь на темноту, замер на несколько секунд в равновесии. Он хотел ружье. Он промямлил несколько выражавших это намерение дифтонгов и, поскольку никто ему не отвечал, шагнул было к силуэтам бойцов, к наполовину невидимым силуэтам двух братьев.

В это мгновение по соседству с его левой щекой грянул новый взрыв, что-то оцарапало ему десну, и он опрокинулся в круговерть ссадин и падающих звезд, на сей раз раскинув руки крестом, словно в пародийном номере, словно стремился подражать неуклюжей жестикуляции попавшего в передрягу зомби. Дежурный тут же выпалил в ответ. Опрокинутый шумом и мукой, Клоков елозил физиономией среди тарелок, вилок и крошек хлеба на массивном деревянном подносе из черешни, наверное, или из дуба. Когда он свалился к ногам Наташи, вперемешку выблевывая что-то красное и зубы, та наконец разлепила веки и посмотрела на него. Ее глаза, несмотря на полумрак, блестели. Радужные оболочки были у нее с золотистыми отблесками, сиреневатые, чуть-чуть шалые из-за легкого косоглазия, которое, вопреки тому, что втемяшивают женские журналы, не добавляло им ни грана таинственности. Клоков встретился с ней взглядом и подумал о столь же прекрасных зрачках своей жены Мирьяны, существенно более темных, но тоже усыпанных незабываемыми золотинками; потом, снедаемый ностальгией, закрыл глаза. Через секунду так же поступила и девочка.

– Справа от сирени, один на виду, – подсказал без пяти минут слепой.

– Ничего не видно, – отозвался дежурный.

– Ну же, пли, – вышел из терпения без пяти минут

17. С Буйной Йогидет

Ни вблизи, ни вдали мне так и не довелось увидеть мою кузину Буйну Йогидет во плоти и крови. Я не знал звука ее голоса или ее запаха, я никогда не обнимал ее, не прижимал к себе, не ощущал у себя на пальцах сопротивление ее волос, одежды, рук. Не знал, какие она любит игры. Я никогда не шептал ей на ухо, у нас не было времени, чтобы начать хоть как-то понимать друг друга. Для меня в те времена Буйна Йогидет сводилась к лицу на заднем плане семейной фотографии. Лицо маленькой девочки, которая не улыбалась; фотография, которую всего один раз показала мне Бабуля Шмумм; семья, которой предначертано погибнуть… Так что нельзя сказать, что при ее, что при нашей жизни нас с ней соединяли особо прочные связи.