Блондинка

Они сидели на забрызганной солнцем скамейке, тени облаков проносились над ними, словно быстрокрылые хищные птицы. В саду этим ясным свежим днем гуляли и другие пациенты. Интересно, подумала Норма Джин, как они относятся к Глэдис, ведь она держится так надменно? Жаль, что Глэдис не захватила с собой книжку стихов. Наверное, оставила ее в зале для посетителей. Ведь они могли бы почитать стихи вместе! То были самые счастливые воспоминания о детстве, когда Глэдис читала ей стихи. И еще – те волшебные, долгие воскресные прогулки по Беверли-Хиллз и Голливудским холмам, поездки в Бель-Эйр, Лос-Фелис. Особняки звезд. Глэдис знала этих мужчин и женщин, многих из них. Она даже бывала в гостях в некоторых из тех шикарных домов, приходила туда в обществе красавца-актера, отца Нормы Джин.

А теперь настал мой черед!

Благослови меня, мама.

Если бы отец все еще был жив, жил бы в Голливуде, если бы Глэдис выписали из больницы (почему бы и нет?), если бы она поселилась с Нормой Джин и если бы карьера Нормы Джин «пошла на взлет», в чем не сомневался мистер Шинн… От этих радужных перспектив у Нормы Джин кругом пошла голова, как бывало по ночам, когда она просыпалась в насквозь промокшей ночнушке на насквозь промокшей простыне.

Порывшись в сумочке, битком набитой всякой всячиной (маленький косметический набор, гигиенические прокладки, дезодорант, английские булавки, витаминки, монетки и дешевая записная книжка, на случай, если вдруг придет интересная мысль), Норма Джин извлекла конверт с последними ее снимками для разных журналов. Причем в исключительно «приличных» позах, ничего вульгарного, никакой дешевки. Она специально захватила их с собой, чтобы не спеша, по одному, выкладывать перед удивленной матерью и смотреть, как взгляд ее постепенно наполняется гордостью и восхищением.

Но Глэдис лишь буркнула: «Ха!» – и продолжала смотреть на фотографии, и по лицу ее ничего нельзя было понять. Тонкие бескровные ее губы, казалось, стали еще тоньше. Позже Норма Джин подумала: Может, поначалу она подумала, что на снимках она сама? Еще девушкой?

– О м-мама, весь прошлый год прошел просто потрясающе, п-просто чудесно, п-прямо как в сказке бабушки Деллы! Иной раз мне даже не верится. Я стала моделью! У меня

контракт со Студией! Ведь и ты тоже когда-то работала на Студии. Теперь я могу зарабатывать на жизнь тем, что меня снимают. Знаешь, это самая легкая работа на свете!

Зачем говорила она все это? Ведь на самом деле вся ее жизнь была тяжелый труд. От беспокойства она часто страдала бессонницей, нервы всегда были на пределе. Все это выматывало куда больше, чем работа на авиазаводе; все это походило на ходьбу по высоко натянутому канату – без страховки и у всех на виду, под оценивающим взглядом фотографа, клиента, агентства, Студии. Эти чужие глаза, они были всесильны, наделены жестокой властью смеяться над ней, издеваться, выгнать ее, уволить, вышвырнуть, как собаку, одним пинком. Отправить обратно, в пучину забвения, из которой она только-только начала выбираться.

– Можешь оставить себе, если хочешь. Это к-копии.

Глэдис снова буркнула что-то невнятное. И продолжала смотреть на фотографии, которые показывала ей Норма Джин.

Как ни странно, на каждом снимке Норма Джин выглядела совершенно по-другому. Была то по-девичьи застенчивой, то шикарной, то простушкой, то искушенной женщиной. Воздушной, сексуальной. То моложе, то старше своего возраста. (Кстати, сколько же ей теперь? Норма Джин напряглась и вспомнила – всего-то двадцать!) Волосы то распущены, то собраны в пучок. То смотрит нахально, то заигрывает, то задумчива и печальна, то во взгляде читается откровенное желание. То она весела и задириста, как мальчишка, то держится с достоинством светской львицы. Здесь она миленькая. Здесь хорошенькая. Здесь просто красавица. Свет то беспощадно высвечивает каждую ее черточку, то затеняет, словно на картине.