Блондинка

Она рассчитывала на сотню. А то и больше.

– Всего пятьдесят.

– Но ты, по-моему, как-то говорил…

– Да, конечно. Может, со временем будет побольше за снимки в журналах. Но сейчас у нас имеется только одно предложение, от «Эйс Голливуд календерс». Так что решай. Или да, или нет.

Долгая пауза. Что, если Норма Джин сейчас расплачется? Последнее время она часто плакала. И никак не могла припомнить, плакала ли когда-нибудь Глэдис или нет. И еще она боялась насмешек фотографа. И еще – что глаза у нее распухнут и станут красными, и тогда съемку придется отложить на другой день, а деньги нужны были сегодня.

– Ну ладно. Хорошо.

Отто протянул ей уже заполненный бланк на согласие. Очевидно, подумала Норма Джин, он нарочно делает это сейчас, в самом начале. Видно, боится, что она вдруг может передумать – из смущения, стыда или злости. Тогда он лишится своего гонорара. Она быстро поставила свою подпись.

– Мона Монро? Кто это, черт побери?

– Я. В данный момент.

Отто расхохотался:

– Не могла замаскироваться получше?

– Не будет у меня никакой маскировки.

Зайдя за расписную китайскую ширму, она медленно, дрожащими руками начала снимать одежду. Здесь, за этой ширмой, она обычно переодевалась в пинап-наряды. В лучах солнца, потускневших из-за пыли на ширме. Ни вешалок, ни крючков, куда бы можно было повесить свежевыстиранную и отглаженную одежду: белую батистовую блузку, расклешенную темно-синюю юбку. Наконец она сняла с себя все и осталась в одних белых босоножках на среднем каблуке. Сняла с себя все свое «достоинство». Хотя его почти не осталось.

Каждый час и каждый день с того момента, как со Студии пришла эта ужасная новость, она слышала чей-то насмешливый голос: Неудачница! Неудачница! Лучше бы ты умерла! Как ты вообще можешь жить? Она ничего не отвечала этому голосу, который никак не могла узнать. Раньше она не понимала, как много значат для нее эти два слова, «Мэрилин Монро». Ей не нравилось это имя, надуманное и слащавое, ей не нравились выбеленные волосы, на вид как синтетические, и платьица в стиле куклы Кьюпи, и жеманная манерность «Мэрилин Монро» (мелкие семенящие шажки в узких юбках фасона «карандаш», в которых видны все изгибы ягодиц). Не нравилось, как во время разговора люди рисовали руками в воздухе ее бюст. Не нравились роли, которые подбирало ей начальство на Студии, но она надеялась, и мистер Шинн поддерживал ее в этой надежде, что придет день, когда она получит серьезную роль и это и станет истинным ее дебютом в кино. Как у Дженнифер Джонс в «Песне Бернадетт». Как у Оливии Де Хэвилленд в «Змеиной яме». Как, наконец, у Джейн Уаймен, сыгравшей глухонемую в фильме «Джонни Белинда»! Норма Джин была твердо убеждена, что может сыграть не хуже. «Если б только мне дали такую возможность!»

Она так и не рассказала Глэдис о новом имени. Просто представляла, как однажды настанет день премьеры «Скудда-у! Скудда-эй!», и она возьмет с собой Глэдис в «Египетский театр» Граумана, и Глэдис будет удивлена, потрясена и страшно горда, увидев свою дочь на экране, пусть даже роль у нее почти незаметная. А когда фильм закончится, Норма Джин объяснит, что «Мэрилин Монро» в титрах – не кто иной, как она. Что изменить имя было вовсе не ее идеей, но зато она сохранила фамилию Монро, девичью фамилию Глэдис. Но ее роль в том дурацком кино урезали до нескольких секунд, и гордиться тут было особенно нечем. А без этого как я пойду к матери? Если я утратила гордость, разве можно ждать от нее благословения?

И если отец узнал о ее новом имени, ему тоже стало бы противно. Потому что в имени «Мэрилин Монро» нечем было гордиться. Во всяком случае, пока.

Отто Оси устанавливал фотоаппаратуру и что-то взвинченно тараторил. Обещал сделать еще несколько «художественных» снимков после этого, первого. Потому что они всегда пользовались спросом, эти… ну, скажем, «пикантные» фото.

Норма Джин слушала его молча и рассеянно. Казалось, голос Отто доносится откуда-то издалека. Разлученный с камерой, Отто Оси бывал угрюм и апатичен, но с камерой он оживал. В нем появлялось что-то забавное, мальчишеское. Норма Джин научилась не обижаться на его остроты. Она вела себя застенчиво, ведь они с Отто не виделись несколько месяцев, да и расстались не самым дружеским образом. (Тогда она наговорила ему лишнего. О том, как одинока, как ее волнует карьера, о том, что думала о нем «ужасно много». Теперь ей не верилось, что она могла это произнести. Уж кому-кому, а Отто Оси не следовало такого говорить, ни в коем случае, и она это прекрасно понимала. Сначала он молчал, отвернулся от нее и покуривал свою вонючую сигаретку. А потом вдруг пробормотал:

– Норма Джин, прошу тебя, пожалуйста. Я не хочу, чтобы тебе потом было больно.

Левое веко у него задергалось, а уголки губ плаксиво опустились, точно у мальчишки. Он долго молчал, и Норма Джин поняла, что совершила непростительную ошибку и ее не исправить.)