Блуждание во снах

А во время обеда, скажу я вам, сидели мы в столовой. И мебель в доме дорогущая: стол круглый обеденный, стулья шелком полосатым обтянуты, диван такой же, канапе на кривых ножках. Камин с виньетками золочеными, канделябры по дюжине свечей, статуэтки фарфоровые. Шкап из дерева красного, а в нем фарфору севрского ни на одну тыщу рублей. А под ногами ковер персидский – ворсу в три вершка. На стенах картины с кралями румяными. А крали те в кружевах и кудряшках, с кошками, да с бантами на руках. Ё-мое, думаю: да, неужто мне такое богатство привалило?

Забыл сказать: за столом нам такие павы прислуживали. Одна лучше другой: спелые бабочки, как на подбор. Груди у всех, словно арбузы молодые с бахчи, зады тоже крепкие, глаза веселые, щечки алые, а уста сахарные. Насчитал я их с пяток. И черненьких две, и беленьких две, и рыжих, вроде, две. И одеты все чисто: в кофтах нарядных, юбках кумачовых, да плисовых. Девицы те на стол блюда подавали, и кажная смотрела не меня так ласково, будто любила больше жизни. Ажно кусок у меня изо рта вываливался от взглядов знойных.

– Не дивитесь, Макар Тимофеевич, вы теперь богач наипервейший в городе, миллионщик. Эти красавицы – горничные ваши. Они крепостные и оттого в вашем полнейшем распоряжении теперь. Это я их подобрал к вашему приезду. Любы они вам?

– Помилуй, Лука, да где ж ты столько красавиц-то набрал? В каких краях сыскал? Они же все, словно дочери царские, как на подбор. Неужто крепостные мои? И документы в исправности?

– Документы, купчие – все в порядке. Самолично потом убедитесь. Я за документами завсегда строго слежу. Я ведь до службы у нотариуса и маклером служил, и приказчиком у господ Шенкер. Да тут еще не все ваши крепостные. Там еще девы есть. Они в девичьей сидят. Не приказано было пока покидать.

– Слушай, Лука, я запамятовал, как тебя по батюшке?

– Никанорович, – отозвался Гришкин, глядя на меня ласково, мягонько, словно друг он мне давнишний.

– А ну, правда! Лука Никанорович. Слухай, Лука Никанорович, ты бы подольше пожил у меня? А? Мне же тепереча, ой, как приказчик толковый нужен. Мне одному-то не с руки разбираться во всем. Оставайся у меня насовсем. А?

– Макар Тимофеевич, ваше Степенство, я не могу… Вот вернется мой душеприказчик, Арон Фогельзанг, а меня на службе нет. У меня ведь, окромя вашего, еще есть пару делишек о наследствах. И не уговаривайте, я – человек долга. И права не имею, так поступать…

– Да, ты погоди, Лука, не отказывайся, – стал я его улещивать. – Ты какое жалование у Арона свого получаешь?

– Нет-нет, ваше Степенство, сие – тайна коммерческая. У меня прав-с нет посторонним докладать о суммах моих гонораров.

– Уж я-то тебе и посторонний? – не унимался я спьяну. – Разве не вместе мы сидим, пьем?

– Оно, конечно, так. И все-таки, я человек чести и права не имею…

– Молчи, Гришкин. А что, ежели, я буду тебе платить в три раза больше, чем твой Арон? А? Что ты на это скажешь?

– Помилуйте, ваше Высокостепенство… – забормотал Гришкин, но глазки у него вмиг сделались маслеными.

«Ага, – думаю, – врешь, каналья, про честность и неподкупность свою. Всё, милай, свою цену имеет».

– А сумму жалования потом сам назовешь, – ляпнул я сдуру.

– Ну, хорошо, Макар Тимофеевич, я подумаю, – скромно ответствовал Гришкин.

Незаметно сумерки наступили.

Потом мы на радостях выпили шампанского и разошлись по опочивальням. А надобно сказать, что в новом доме комнат у меня оказалось без счету. И обстановка всюду дворянская, али княжеская – мебеля дорогущие, диваны, этажерки, кресла, пуфики шелковы, гераниумы, да фикусы, клетки с канарейками, ковры затейные, картины с ангелочками кудрявыми, да с кошками разных мастей…

Зашел я в свою опочивальню. Гляжу: комната большая, да вся шелку. Шторы голубого шелка с кружевами белыми, кровать арабская с покрывалом атласным. Подушки пуховые в три ряда, и обычные с виду и круглые. И все-то дорогущее.

Не успел я нагнуться, чтобы сапоги-то стянуть, как из соседней светелки выплыли две девицы, красоты неописуемой, и одеты как-то модно, но вроде небрежно. То ли халаты на них шелковые заморские были надеты, то ли платья широкие, только вся одежа разъезжалась – то нога холеная обнажиться, то плечико, то рука по локоток. И стали мои горничные с меня сапоги сымать. А потом и кафтан и штаны. Раздели меня до рубахи исподней. Две другие бабы, что покрепче, занесли прямо в комнату лохань огромную, натаскали туда воды теплой, усадили меня в неё, намылили всего, да чистой водой окатили. Да и какие блудницы наученные. Каждая из баб так и стремилась в воде уд мой тронуть, тормошили перстами-то. Подняли меня во весь рост, а он, мерзавец, стоит уж оглоблей примерной. Да так, что обомлели мои банщицы и вытаращились, словно не видали никогда хозяйства мужеского на изготовке.

Две, что вначале сапоги снимали, засмущались и отскочили в стороны. Стоят и глаза поднять боятся. А та, что постарше, и говорит: