Боги и смертные: Современное прочтение мифов Древней Греции

– Казалось бы, такая богиня, как Лето, должна затмевать красотой любую смертную, однако стоит посмотреть на меня сейчас, и станет понятно, кто есть кто.

Или еще хлеще:

– Лето так гордится своей двойней… Это при том, что у меня, видит небо, семь сыновей и семь дочерей, и все как на подбор удалые красавцы и прелестные умницы!

И даже:

– Почему Аполлон так любит отпустить кудри подлиннее? А Артемида носится в мужских охотничьих сапогах и болтается по лесам с девицами? Что бы это значило, м-м-м? Даже если у меня отнимут шесть дочерей и шесть сыновей, я все равно останусь богаче Ниобы как мать.

Довольно долго Лето, куда более снисходительная, чем остальные боги, пропускала все эти шпильки мимо ушей. Но когда мойры решают, что роду суждено сгинуть, безрассудство пускает корни в человеческом разуме и цветет буйным цветом, пока не перейдет все границы и не навлечет на обладателя гнев богов. Так однажды зарвалась и Ниоба. Прошествовав по улицам Фив в златотканом платье, усыпанном драгоценными камнями, она ворвалась в храм Лето, где как раз курили фимиам в честь матери и ее близнецов. Ниоба велела присутствующим снять с головы лавровые венки и прекратить церемонию. Если им хочется кого-то почтить как бога, пусть ищут не на Олимпе, а поближе, в царском дворце, заявила она.

Тут даже терпению миролюбивой Лето настал предел. Она призвала к себе Аполлона и Артемиду и не успела даже перечислить до конца все оскорбления Ниобы, как близнецы уже спешили в Фивы.

Аполлон нашел сыновей Ниобы на охоте и, вытащив из колчана самые быстрые свои стрелы, перебил их одного за другим. Охотники повалились на землю, всполошив дичь, которую выслеживали.

Артемида тем временем явилась во дворец. Там она отыскала в женских покоях дочерей Ниобы, выбиравших себе наряды на день и сооружавших друг другу прически. Ее стрелы засвистели, рассекая воздух так же стремительно, как стрелы брата, – и уже через несколько мгновений девушки лежали бездыханными, а кровь ручьями растекалась по мозаичному полу.

Горе Ниобы, узнавшей о случившемся, было так же безмерно, как до того ее спесь. Она рвала на себе волосы, царапала щеки, раздирала в клочья прекрасные платья. «Элелелеу! – вопила она. – Элелелеу!»

Она рыдала. Рыдала так, что глаза опухли, а лицо пошло пятнами; рыдала так, что промокли лохмотья, оставшиеся от ее одеяний. Рабыни пытались ее успокоить, стряпухи пробовали отвлечь ее яствами, но она безутешно бродила по опустевшим залам дворца – та, кому судьба подарила столько детей, теперь осиротевшая.

Боги, сжалившись над Ниобой, обратили ее в камень и вызвали вихрь, который перенес ее обратно на родину. Там окаменевшую Ниобу и оставили – на зубце горы Сипил. Но, даже превращенная в камень, она по-прежнему струила слезы по голому склону. Местные пастухи скоро начали бояться этой скалы, потому что по ночам вокруг нее разносилось эхо леденящих душу рыданий. А еще больше страха нагоняла на них коленопреклоненная женщина на вершине скалы: ее было отчетливо видно издалека, однако стоило вскарабкаться на скалу, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, как она пропадала.

А что сталось с телами детей Ниобы? Совершать над ними погребальный обряд оказалось некому, потому что вместе с Ниобой боги обратили в камень и весь царский двор. Девять дней тела лежали непогребенными, пока наконец боги не предали их земле сами.

{27}

Арахна и Афина

В Лидии, еще до того, как выйти замуж и стать царицей Фив, юная Ниоба была знакома с другой девушкой – по имени Арахна. Ниоба происходила из царской семьи, а отец Арахны знатностью не отличался, но девушек роднила любовь к красивым материям. Ниоба любила облачаться в тонкие ткани, а Арахна любила их создавать.

На самом деле Арахна славилась на всю Лидию своим непревзойденным умением прясть и ткать. Из всех окрестных источников и рощ сбегались наяды и дриады полюбоваться работой Арахны и подивиться тому, какую тонкую нитку она ссучивает из кудели, как ровно подбивает уто́к, как грациозно ходит туда-сюда перед станком, продевая челнок с намотанной нитью утка через нити основы. Ее пальцы ласково перебирали натянутую пряжу, и даже когда она укладывалась спать после целого дня работы, они продолжали двигаться, словно ища незримую нить.

Но самую громкую славу Арахне принесли краски – и истории, которые она с их помощью рассказывала. Идмон был красильщиком: он добывал желтую краску из ягод крушины, красную – из марены, пурпурную – из местных моллюсков. Арахна выросла среди мотков свежеокрашенной пряжи, развешенной на просушку на солнце. Она смотрела на желтый и видела мех Каллисто, красный вызывал перед ее мысленным взором кузницу Гефеста, а пурпурный – платье Европы. Зеленый, добываемый из дельфиниума, становился в ее воображении лесами Аркадии, по которым бродил Пан, а синий, добываемый из вайды, – морем, из которого вышла Афродита.