Боже, храни мое дитя

После поступления в колледж стало немного легче – бурная студенческая жизнь, сперва совершенно его очаровавшая, не оставляла времени для долгих воспоминаний. Впрочем, восторг Букера вызывали не столько сами занятия, не столько умелые преподаватели, сколько сокурсники, показавшиеся ему невероятно живыми, уверенными в себе и знавшими все на свете. Первые два курса он пребывал во власти этих чар и был озабочен лишь необходимостью адекватной реакции со своей стороны – в виде многозначительных усмешек, громкого хохота, отрицания всех и вся, бесконечного поиска чужих ошибок и выказывания презрения – на то, что его более развитые однокурсники считали проявлением «критического мышления». Девушек в компании Букера оценивали по тем стандартам, которые предлагались в журналах для мужчин и порнофильмах, а друг друга – в соответствии с физическим и моральным обликом героев фильмов «экшн». Те, что были половчей, ухитрялись без особого труда преодолевать препоны, установленные преподавателями в виде зачетов и экзаменов; а вот гении частенько «выпадали в осадок» и в итоге откалывались от развеселой компании. К концу второго курса мягкий цинизм Букера стал потихоньку преобразовываться в депрессию. Мнения сокурсников стали все сильней его раздражать, причем не только тем, что были вполне предсказуемы; самое главное, они начали ему мешать заниматься серьезными проблемами и решать их. В отличие, например, от неустанных попыток Букера довести до идеала исполнение на трубе «Wild Cat Blues»[35]

и занять подобающее место среди музыкантов, ему, чтобы как-то выделиться в среде старшекурсников, вовсе не требовались ни особые умственные усилия, ни новое, творческое мышление, ибо эта среда была окутана благословенным туманом молодого греха. Некогда кипевшее в студенческом кампусе возбуждение по поводу войны в Ираке давно угасло. Теперь лишь сарказм слабо помахивал своим победоносным флагом, а насмешки превратились в форму божбы. Для старшекурсников самым обычным делом было хитроумное манипулирование профессорами с помощью притворного послушания и понятливости. В общем, Букер вскоре снова стал задавать себе примерно те же вопросы, какие его родители задавали им, своим детям, во времена субботних советов на Декатур-стрит: 1) Какие новые истины ты узнал (и почему ты думаешь, что это есть истина)? 2) Какие у тебя имеются проблемы?

Ответ на первый вопрос: пока ничего нового. И на второй: отчаяние.

И тогда, надеясь получить действительно ценные знания и, возможно, как-то выбраться из пучины овладевшего им отчаяния, Букер подал документы в аспирантуру и в своих научных изысканиях сосредоточился на всевозможных путях обогащения – от простого бартера до производства бомб. Это превратилось в весьма увлекательное интеллектуальное путешествие, благодаря которому он сумел до некоторой степени усмирить свой гнев и даже посадить его в клетку, а также довольно многое понял относительно таких явлений, как расизм, нищета и войны. Политический мир он предал анафеме, а активистов этого мира, как ретроградов, так и прогрессистов, считал нелепо упорствующими в собственных заблуждениях и мечтах. С его точки зрения, революционеры – как мирные, так и с оружием в руках, – не имели ни малейшего представления о том, что будет, когда они, наконец, «победят». Кто станет править миром? Неужели «народ»? Ох, не надо! Но что тогда это означает? А то, что в таком случае лучше всего навязать «массам» новую идею о том, что, возможно, им, «массам», будет комфортнее, если от их имени станет действовать некий политик, ну и так далее. А далее все превратится в очередной театр, ищущий зрителей. Букер не сомневался, что только богатство объясняет все злодеяния человечества, и был решительно настроен никогда в жизни не оказывать богатству ни малейшего почтения. Он совершенно точно определил для себя направление и тему каждой из тех статей и книг, которые непременно напишет, и, продолжая свои исследования, постоянно записывал пришедшие в голову мысли и делал различные пометки. Приобретая все больше знаний в этой новой для него области, он все же изредка почитывал и поэзию, и кое-какие толстые литературные журналы. Но никаких романов – ни знаменитых, ни менее значимых. Некоторые стихотворения ему особенно нравились, потому что в них отчетливо слышалась музыка; а в журналах иногда печатали острые эссе, авторы которых, всячески возвеличивая культуру, мордовали политику и политиканов. В аспирантуре Букер начал писать и нечто совсем иное, чем наброски будущих эссе. Он пытался превратить поток мыслей, выраженных с помощью обычных, но практически лишенных знаков препинания, предложений, в язык музыки, способный отразить не только те вопросы, которые он задавал самому себе, но и результаты его размышлений над этими вопросами. Правда, свои опусы он по большей части выбрасывал в мусорную корзину, но некоторые все же сохранил.