Брат, найди брата

Ясный солнечный день. Еще стоит зима, но по всем признакам видно, что властвовать ей осталось совсем недолго… Так белы березы вокруг веденинского коттеджа. Такое глубокое и такое синее опрокинулось над ним небо.

А под ним — самые земные заботы.

Около коттеджа стоит тяжелая грузовая машина с открытым задним бортом. Двое грузчиков помогают Зое и Эмме Борисовне укладывать вещи.

Вот подают наверх большой, неумело связанный узел, вот картонную коробку, перетянутую шпагатом одну и другую стопу книг… Вот из дома вынесли красный хоккейный шлем, вот протянули в кузов длинную клюшку.

Придерживая карман, быстро выходит из двери на улицу Максим и почти тут же громко свистит. Эмма Борисовна тянет вслед руку, хочет что-то сказать ему, но Зоя останавливает мать.

Сунув руки в карманы и приподняв плечи, мальчик одиноко идет по аллее. Идет и идет.

Смотрит ему вслед старый дворник, качает головой, прислоняет черенок лопаты к березе, закуривает.

Около коттеджа останавливается «Волга», выходит из нее сидевший за рулем Брагин, на ходу подхватывает коробку, которую несла Зоя, с маху подает в кузов.

И тут слышится громкое обиженное ржание — судя по нему, лошади, как она ни пыталась, на волю не выбраться…

Снова уверенно свистит вдалеке Максим, снова, не останавливаясь, идет себе по аллее.

Кто на машине, а кто внизу, все они стоят, смотрят мальчику вслед, и в это время снова слышится и норовистый храп, и — уже освобожденное — радостное ржание.

Лошадь догоняет мальчика, привычно пристраивается с той стороны, где у него набит сухариками карман, и он тут же угощает ее, а она в ответ выставляет переднюю ногу, укладывает на нее голову…

Мальчик бросается к ней, обеими руками пытается приподнять шею и, когда лошадь привстает, сердито топает ногой, горячо жестикулирует и, наверное, говорит ей что-либо строгое.

И дальше они идут по аллее рядком, как бы уже на равных: лошадь, которая — так уж получилось — всю жизнь только и знала, что кланялась, и маленький мальчик — внук человека, который всю жизнь только работал и никогда не кланялся…

ГЕНЕРАЛЫ МИРА

Нарушаю я наши моральные нормы!..

В ресторане или в самой затрапезной пивной, когда возвращаюсь из зала к вешалке, начинаю искать в кошельке пару серебряных монет, а если в нем, случается, пусто, то хотя бы одну, и вручаю вместе с номерком гардеробщику…

За ту коротенькую минуту, пока он ищет пальто, у него словно возникает ощущение давнего знакомства со мною, и потом, когда поможет одеться, он обязательно и поправит заботливо воротник, и еще зачем-то задержит на моих плечах ладони… Или на секунду приостанавливает торопливый бег моей памяти? Или на что-то благословляет?..

Но как ты его приостановишь? И на что ты меня благословишь?

«Спасибо, отец!..»

И с поникшею головой иду к выходу, и портфель несу не в левой, как обычно, а в правой руке, потому что в левую вот-вот доверчиво ляжет теплая ладонь мальчика…

Ему было шесть лет, когда мы приехали в Москву, чтобы показать его врачам, и для нас с женой эта поездка была одной нескончаемой тревогой, а для него мы конечно же старались сделать ее одним сплошным праздником. И в перерывах меж посещениями больниц он то стоял около Василия Блаженного, задрав подбородок, разглядывал купола, а то в сером зимою зоопарке пытался заговорить с одиноким и печальным слоном, и его нельзя было оторвать от окна ни в автобусе, ни в такси, и даже в метро, чтобы не пропустить и единого мига появления новой станции, он непрерывно смотрел в черное, с отпечатком вагона, стекло.

Он был добрый мальчик, выросший в дружной и очень счастливой тогда семье, и на всякое обращенное к нему слово незнакомого человека, на всякий заинтересованный взгляд взрослого отвечал удивительно доверчивою улыбкой, в которой так и светился отблеск общего нашего семейного счастья.

Как-то на улице Горького мы зашли пообедать в кафе «Охотник», за толстым стеклом которого среди рыжей травы пробирался по своим делам пыльный, давно полинялый волк.

Хоть убей, я не помню теперь, что мы там тогда ели, скорее всего, что-либо самое простое, да и приправа, не сомневаюсь, была обычная — мои бесконечные рассказы о тайге, о живущих в ней зверях и зверушках. Мите эти рассказы очень нравились, а мне было радостно, что нравятся, и заканчивал я всегда одним и тем же: напоминанием мальчику, что хоть живем мы теперь на юге, но по рождению, по закваске он — сибиряк…

Зато я так хорошо запомнил, что было потом!

Когда мы пообедали и вышли из зала, Митя, приподнимаясь на цыпочках, протянул над гардеробною стойкою кулачок с нашими номерками, и веселый, видно, успевший стаканчик пропустить, пожилой гардеробщик со старым шрамом, идущим косо через щеку, вдруг подмигнул ему, лихо снял с вешалки светло-серую шинель и, подавая ее мальчику, как-то очень ловко сложил ее — от нее остались в основном лишь ворот да плечи с новенькими генеральскими погонами.

— Прошу вас, молодой человек!