Брат, найди брата

После благостных, полных тишины и тепла деньков, когда невольно казалось, будто увядающим в парках кронам щедро отпущен срок окончательно пожелтеть и набрать побольше багрянца, неожиданно промчался холодный и злой вихрь с обильным дождем. Принаряженные деревья в одночасье обнажились и почернели, а пестрые клочья их изорванного убора засыпали все вокруг, прилипли к влажной земле, приникли к полегшим травам. Несколько хмурых, в тумане с утра до вечера, дней листья мокли в лужицах на асфальте, истирались подошвами на обочинах, а потом обильно высыпал снег. Морозец не очень-то спешил его поддержать, ударил самую малость, и крупные следы собаки, когда она бежала впереди меня по аллее, тут же бурели и потихоньку затягивались жижею. Черенки от листьев торчали в них по бокам, словно концы соломы, и было похоже, что идешь не по городскому скверу, а посреди припорошенной снежком, раскисшей в непогоду кошары, и собака — не мирный ньюф, лопоухая размазня, за столичное свое вынужденное безделье переведенная из служебного клуба в декоративный, а налитой степной силою волкодав с самодельным, из толстого брезента, широким ошейником, плотно утыканным остриями хорошо заточенных гвоздиков — попробуй, стая, перехватить ему горло!

Откроются сейчас широкие двери овчарни, и к набитым пахучим сеном кормушкам, тесня тех, кто послабей, хлынет снова уже обросшая после коллективной стрижки в начале лета несознательная братва, и над розовой, обещающей солнышко, макушкой ледяного Эльбруса промелькнет справедливая ярлыга чабана Ивана Андреевича Корнева…

На маленьком заводике цветного литья, который лепился рядом со сквером, как всегда в этот час, выгружали заготовки, негромкий их перезвон звучал удивительно чисто и особенно тоненько, в нем слышалось что-то почти журавлиное, и все-таки это был отголосок совсем иной жизни.

Куда же зовешь меня, душа?

Мне ведь через полчаса на службу.

Опять будут и телефонные звонки, и долгие разговоры, опять будет суета без конца и беготня по сизым от дыма сигарет издательским комнатам. Но как знать: может быть, это и в самом деле необходимо, чтобы однажды вдруг не уйти за тот предел одиночества, из-за которого можно уже и не вернуться.

Ну а воля?.. А ежедневное раньше право выбора?

Так или иначе эти полчаса — мои, и всякое утро, когда выводишь гулять собаку, переживаешь их особенно остро, тем более теперь, осенью. Удивительная все-таки пора!

Большинство из моих собратьев считает ее самой творческой, это так, но, может, все дело в том, что все мы, даже те, кто так гордится тонкой своей душевной организацией, на самом-то деле просто-напросто подчинены вечным законам плодоносящей нашей Земли?

И если было тебе над чем гнуть спину, если ты не просто размахивал руками, а на самом деле посеял, вот и поспело время собирать урожай; а эта властная тяга начать новое, это состояние нетерпения, когда уловишь вдруг верный тон, что не давался тебе до этого годами, это радостное томление над первыми строчками, которые пригодятся тебе не сегодня, а когда-то потом — считай, посадка под зиму; а вроде бы бестолковое кружение образов и мельтешенье прожитых дней — это осмотр припасов, заготовленных впрок за многие дни перед этим…

Есть хорошее старое слово: до́светки — время перед зарей. В памяти у меня оно живет рядом с дымным язычком пламени от каганца военной поры, рядом со стоящей на подоконнике перед стеклом, за которым чернеет почему-то именно осенняя мгла, керосинового лампой… Досветки: время, когда надо вставать, хотя еще так тянет поспать, когда пора приниматься за работу. Время «жаворонков». А может быть, «совы» — вообще порождение цивилизации? Или наоборот?.. И они — дальние потомки тех, кому доставалось чаще других оставаться в ночь у горящего костра, хранить наш общий огонь?

Этой осенью я не смог вырваться на Антоновскую площадку — отправил в Новокузнецк Жору.

Раньше, когда мы уехали оттуда, когда только обвыкали на юге, он был, что называется, преисполнен вольного сибирского духа, и даже явные преимущества благоустроенной жизни на Кубани воспринимал чуть ли не с вызовом.

Наш дом на Антоновке стоял под знаменитою теперь горой Маяковой, которая кроме официального своего названия имеет еще несколько, даже на самой подробной карте не указанных. Все они затрагивают одну и ту же деликатную тему, яснее всего обозначенную в выражении «Гора Любви». Остальные, к сожалению, не так благозвучны.

Гора тогда мешала смотреть телевизор, и все мы надоедали председателю райисполкома покойному Петру Семеновичу Щетинину, выклянчивали для поселка ретранслятор. Но Петр Семенович не спешил, сам он, как почти все остальные начальники, имел квартиру в городе — один лишь Белый с многодетным своим семейством всегда переживал наравне со всеми многочисленные причуды новостроечного быта.

Пока Щетинин все обещал, пока раскачивался (эх, как хочется сказать, что у нас в России это иносказание очень часто имеет и свой прямой смысл — идти, пошатываясь, отчего столько дел бывает упущено), каких только антенн на домах под горою не понастроили!..