Бунтарь

Полковник дожидался Легион в «Семи вёснах». Майор Пилхэм скомандовал: «Смирно!», «Штыки примкнуть!», «На плечо!» В параде участвовали не все легионеры, а лишь восемьсот семьдесят два человека. Остальные, преимущественно необученные новобранцы, были посланы заранее в «Семь вёсен», где они обивали взятые для общей трапезы из церкви скамьи сукном. Два просторных шатра были разбиты на южной лужайке, чтобы уберечь обедающих от лучей солнца. Рядом повара из числа легионеров изжаривали на вертелах целиком двух быков и шесть свиней. Городские дамы нанесли к обеду всевозможные закуски: и бобы, и салат, и пирожные, и сушёные сливы, и окорока, и копчёных индюшек. Там была и вяленая говядина под яблочным соусом, и солёные огурцы, и для детей пончики с сахарной присыпкой. Трезвенников предполагалось поить лимонадом, прочих — пивом и сидром из подвалов Грили. По опыту прошлых лет вино простому люду не выставлялось, его подавали в доме горстке личных гостей Фальконера. День Независимости в «Семи вёснах» праздновали широко, однако в этом году Фальконер расстарался, напоминая, что именно Конфедерация — прямая наследница бунтарского духа Америки.

В восемь минут двенадцатого старшина Проктор дал отмашку выступать. Оркестр, дирижируемый капельмейстером Огастом Литтлом, заиграл «Дикси», и полсотни кавалеристов повели Легион прочь из лагеря. Конники ехали с саблями наголо, роты маршировали с блестящими на солнце штыками. Город вымер. Большая часть жителей подалась в «Семь вёсен», что не мешало легионерам гордо выкатывать грудь, шагая мимо управы с развевающимся над ней флагом, под гирляндами флажков, натянутыми над улицами, мимо витрины галантереи Спарроу, в которую год назад вставили восемь больших стёкол, привезённых из Ричмонда, так что марширующие роты могли любоваться своим отражением в них, как в огромном зеркале. Двигалась колонна шумно, привычка шагать в полной выкладке у бойцов пока не выработалась. Фляги цеплялись за пряжки, кружки, привешенные к ранцам, бились о подсумки, всё гремело, звенело и брякало.

Первые зрители встретили Легион сразу за белыми воротами усадьбы. Дети, размахивая бумажными флажками Конфедерации, бежали рядом с колонной по дубовой аллее. На полпути к дому легионеры свернули на боковую дорожку и направились к южной лужайке, приветствуемые криками и аплодисментами толпящихся по обочинам земляков. С небольшой трибуны бравым воинам махал их командир Вашингтон Фальконер в компании преподобного Мосса, бывшего конгрессмена, мирового судьи Балстреда и девяностосемилетнего полковника Роланда Пеникрейка, служившего лейтенантом ещё у Джорджа Вашингтона под Йорктауном.

— Старик себя не помнит, не то, что Йорктаун, — доверительно говорил Фальконер Итену Ридли, которого взял с собой в качестве адъютанта, — Тем не менее, это не значит, что память у нас должна тоже быть коротка.

Адам в парадном мундире вёл конный авангард. Майор Пилхэм верхом на смирной кобылке ехал впереди десяти пеших рот, в то время как майор Птичка-Дятел, чья расшитая золотом новая форма, на днях присланная Шефферами, заставила ахнуть Легион и позеленеть от досады его командира, шагал между последней ротой и оркестром. Второму лейтенанту Старбаку возглавлять было некого, и он сопровождал на верной Покахонтас Бёрда. Майор шёл ни в ногу ни с кем, игнорируя барабанный ритм, привольно, будто на одной из своих прогулок.

Достигнув лужайки, кавалерия сделала по ней круг почёта и исчезла с импровизированного плац-парада. Пушки отсоединили от передков и поставили по бокам от трибуны, перед которой, на глазах у трёх тысяч зрителей, Легион развернулся для маневрирования.

Двигались роты глубиной строя четыре ряда каждая. Выйдя на плац-парад, Легион растянулся в двухрядную цепь, как в боевых условиях, однако из-за недостатка места сержанту Труслоу пришлось отозвать своих застрельщиков назад, чтобы не смазать чёткость перестраивания Легиона в каре, гордость майора Пилхэма. Задняя сторона квадрата, правда, всё же скособочилась, и майор кривился, но среди зрителей знатоков военного дела не было, и каре они удостоили одобрительного рёва. Офицеры, конные, исключая упрямца Бёрда, собрались в пустом центре каре. Оркестр там же играл «Масса-хозяин в холодной, холодной земле». Мрачная мелодия сменилась торжественными звуками «Процветай, Колумбия!» Каре разбилось на две колонны, публика в восторге свистела, полковник кланялся, а подчинённые капитана Мерфи, вызвавшегося руководить артиллерией Легиона, выкатили вперёд обе пушки.

Зарядили орудия лишь мерами пороха, без ядер и картечи. Новомодных фрикционных запалов в Легионе не было, поэтому в затравочные отверстия вставили соломинки, наполненные первосортным ружейным порохом. На последних нотах марша полковник кивнул Мерфи, пушкари подожгли запалы.

Дважды оглушительно жахнуло. Пушки плюнули огнём и бело-серым дымом. Небо над рощами на миг потемнело от сотен поднятых грохотом пичуг.