Буриданов осел

Но только так, между прочим, он все время обращался к фрейлейн Бродер, даже когда медленно проезжал по поселку на Шпрее и гордился тем, что знает, кто живет в этом доме, а кто в том, что такая отделка называется грубой штукатуркой, а желтые кусты — розы «Форсайт», и как добиться, чтобы живые изгороди были густыми, и что трудно достать луковицы крокусов, и что Элизабет в саду интересуют только цветы, его же, напротив, фрукты, и что Элизабет говорит… Элизабет, Элизабет. А ее не оказалось дома! И никого не оказалось дома. Да и кто там мог быть? Дети в субботу учатся. Но у него ведь были ключи, ключи от сада и ключи от дома. Грядки в палисаднике перекопаны, дорожки расчищены, тюльпаны поднялись на пять сантиметров, еще цветут несколько подснежников и фиалки вдоль стены дома, пробился уже шпорник и касатки, гиацинты, декоративный чертополох и ирисы. В передней еще висели зимние пальто детей, они вызывали такое же чувство, как вещи, оставшиеся от покойников: не столько печаль, сколько ненависть к вещам, более долговечным, чем человеческая жизнь. Но это чувство появилось и тут же исчезло, и вот он взбегает по лестнице в свою комнату… Еще памятна, но уже непривычна эта манера взбегать по лестнице: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять маленьких ступенек, скрипящих и крутых, как у приставной лестницы, узкие перила, запах дерева, темнота, холодная дверная ручка (маленькая, как ручка ножа) и потом неожиданно светлая комната и пугающий в ней беспорядок: на полу конфетные бумажки и кубики, кровать не убрана, письменный стол завален книгами, тетрадями, разным хламом, на полках пыль, книги разбросаны. Двух томов энциклопедии не хватает, они лежат на письменном столе, раскрытые на разделе «Половые органы женщины, стадии беременности». Неужели Петера уже занимает это? У него (Карла) страсть к энциклопедиям родилась, кажется, позднее? Значит, Петер уже не ждет возвращения отца. А ждет ли его вообще кто-нибудь? Может быть, они не хотят, чтобы он смотрел в это окно: на переливающуюся на солнце реку, на яблони с острыми и круглыми почками, на розовое цветение персиков. Профессора не видно. Может быть, он болен или умер? Или просто поздно? Солнце стояло над лесом, да, уже не время ловли рыбы, сейчас время работы за письменным столом; когда окно открыто, теплые солнечные лучи падают на руки и голову. Предобеденные часы дома у письменного стола: солнце, лесной аромат, запах воды, гудки буксиров! А потом снизу голос: «Пора за стол!»

Чей голос?

Конечно, фрейлейн Бродер, которая, однако, в этой воображаемой роли должна обладать многим из того, что свойственно Элизабет, — скромностью, отсутствием тщеславия, умением приспосабливаться, или, грубее говоря, услужливостью. В придумывании идиллий Эрп достиг большого мастерства. Он навел порядок на письменном столе, вытер пыль с него и сидел (подставив солнцу руку и голову) неподвижно, наблюдая за качающейся на сосне вороной и припоминая всякие сентенции в похвалу лени, безделья, праздности, на тему «Лень как нравственное достоинство», и если сократить и перевести на язык формулировок этот богатый отступлениями, обрывками мыслей внутренний монолог, то получится примерно следующая грандиозная мысль: кто ни до чего не дотрагивается, тот не может замараться; кто не двигается с места, не может ушибиться.

Так Карл не думал, он думал примерами, думал о себе самом, о своих юношеских порывах, о том, как долго был во власти иллюзий и честолюбия, придававших всякому догматическому преувеличению ультрапреувеличенный характер, вспоминал отца, но еще чаще своего соученика по школе садоводства Айзенхардта, который проспал не только свой практический экзамен на звание подмастерья в теплице (с надписью величиной в человеческий рост: «Вырастим томат для наших солдат!») и вслед за этим все военные тренировки, но в конце концов и битву за Аахен и который таким образом (в противоположность всем одержимым, помешанным на любви к отечеству и долге) счастливо пережил весь кошмар того времени. Разве, спрашивал себя Карл, усердные, деятельные и восторженные не были тогда ужасом мира, а лентяи — хранителями человечности? Разве тогда старательные не были смазочным маслом для орудий смерти, а нерасторопные — песчинками, которые хотя и не могли остановить машину, но вредили и замедляли ее ход?