Бусидо. Кодекс чести самурая

Духовное значение общественных приличий – или, если воспользоваться терминологией «Философии одежды»[77], духовная дисциплина, внешними облачениями которой выступают этикет и церемония, – несоразмерно с тем, что дают нам основание полагать их внешние проявления. Я мог бы последовать примеру Спенсера и проследить истоки появления наших церемоний и обычаев и породившие их нравственные мотивы, но цель моей книги не в этом. Мне хотелось бы подчеркнуть огромную роль, какую строгое соблюдение приличий играет в нравственном воспитании.

Как говорилось выше, этикет был разработан в таких мелких подробностях, что возникли разные школы, придерживавшиеся разных систем этикета. Но все они основаны на едином краеугольном камне, постулате, который великий представитель лучшей и прославленной школы этикета Огасавара[78] изложил следующим образом: «Цель всякого этикета состоит в развитии ума, так чтобы, даже когда вы мирно сидите, ни один наглец, пусть и самый грубый, не посмел бы на вас посягнуть». Иначе говоря, это значит, что, постоянно упражняясь в корректных манерах, человек приводит все части своего тела в такую совершенную гармонию друг с другом, равно как и в гармонию со своим окружением, так чтобы отразить главенство духа над плотью. А тогда мы по-новому постигаем глубинный смысл французского слова bienseance[79]

.

Если верно утверждение, что изящество означает экономию приложенных усилий, то логически следует, что человек держа себя с изяществом, приобретает сдержанность в движениях, что ведет к накоплению сил. Следовательно, изящные манеры – это сила в состоянии покоя. Когда в 387 г. до н. э. варвары-галлы, разграбив Рим, ворвались в сенат и посмели хватать за бороды почтенных отцов республики, винить в случившемся, как мне представляется, следует пожилых господ, поскольку им не хватило достоинства и убедительности манер. Действительно ли возможно достичь духовных высот посредством этикета? Почему нет? Все дороги ведут в Рим!

В качестве примера того, как самую простую вещь можно превратить в искусство, а затем – в элемент духовной культуры, возьмем тя-но-ю – чайную церемонию. Чаепитие как изящное искусство. Почему бы и нет? В детских каракулях на песке или первобытных наскальные рисунках мы видим обещание будущих творений Рафаэля или Микеланджело. Употребление напитка, начавшееся с трансцендентальной медитации отшельника-индуиста[80], вполне может развиться в служение религии и нравственности. Это спокойствие ума, безмятежность духа, хладнокровие и сдержанность в поведении, которые составляют первые существенные черты тя-но-ю, без сомнения являются первейшими условиями правильных мыслей и правильных чувств. Безупречная чистота маленькой комнаты, в которой не видно и не слышно безумную толпу, сами по себе уже направляет мысли человека вдаль от суетного мира. В отличие от бесчисленных картин и безделушек, какие мы встречаем в западных гостиных, здесь простая обстановка ничем не отвлекает; какэмоно[81]

больше притягивает внимание к изяществу рисунка, чем яркости цвета. Цель действа заключается в воспитании наивысшей утонченности вкуса, а потому любые экстравагантности воспрещаются с почти религиозным ужасом. Сам факт, что церемония была изобретена посвятившим себя созерцанию отшельником во времена, когда войны или слухи о них бурлили непрерывно, как нельзя лучше доказывает, что этот обычай нечто большее, чем приятное времяпрепровождение. Прежде чем вступить в царство тишины чайной комнаты, общество, собравшееся для участия в церемонии, откладывало мечи, отбрасывало ярость битвы или заботы об управлении, чтобы обрести внутри мир и дружбу.

Тя-но-ю – больше, чем церемония, это тонкое искусство, поэзия с четким ритмом и modus operandi[82] душевной дисциплины. Величайшая ее ценность кроется как раз в этой последней фазе. Порой некоторым ее приверженцам более важными казались другие ее этапы, что не доказывает того, что ее суть не имеет духовной природы.

Вежливость и тогда остается великой добродетелью, когда всего лишь придает изящество манерам, но этим ее задачи не исчерпываются. Ибо чувство благопристойности, порожденное человеколюбием и скромностью и вызванное заботой о чувствах ближних, всегда является изящным выражением сострадания. Оно требует от нас горевать с горюющими и радоваться с радующимися. Когда эта поучительная обязанность сводится к мелочам повседневной жизни, она выражает себя в мелких поступках, которые едва замечают, а если и замечают, то они представляются, как однажды сказала мне одна дама-миссионерша, прожившая в Японии двадцать лет, «ужасно забавными».