Бусидо. Кодекс чести самурая

Вы стоите под палящим солнцем, и кругом нет никакой тени, тут мимо проходит ваш знакомый японец, вы его приветствуете, и он снимает шляпу – да-да, это вполне естественно, но самое «забавное» то, что во время разговора он тоже стоит на солнцепеке, сложив свой зонт. Как глупо! Да, очень глупо, но только при условии, что им двигали бы какие-то менее возвышенные соображения, нежели следующие: «Вы стоите на солнце, я вам сочувствую, я охотно пригласил бы вас к себе под зонт, будь он достаточно велик или будь мы близко знакомы, но поскольку я не могу поделиться с вами тенью, то разделю ваши неудобства». Подобные мелочи, столь же или еще более забавные – не простой жест или условность. В них выражается внимание к чужим удобствам.

Еще один «ужасно забавный» обычай продиктован нашими законами вежливости, хотя многие из тех, кто пишет о Японии, но знаком с ней поверхностно, просто отмахнулись от него, отнеся за счет причуд нашего народа. Любой иностранец, наблюдавший этот обычай, признает, что испытал неловкость, когда не мог подыскать уместный ответ. В Америке, делая подарок, вы всячески его расхваливаете, в Японии принято принижать ценность подарка или даже бранить его. Общая идея на Западе такова: «Это хороший подарок. Будь он плох, я не посмел бы его вам подарить, так как оскорбил бы вас, подарив что-то недостаточно хорошее». Наша логика полностью противоположна: «Вы хороший человек, и никакой подарок не будет достаточно хорош для вас. Все, что я могу принести к вашим ногам, вы примете только как залог моего к вам расположения. Так примите это не потому, что ценен сам подарок, но только как залог нашей дружбы. Я бы оскорбил вас, сказав, что даже самый лучший подарок достаточно хорош для вас». Рассмотрите обе идеи разом, и вы увидите, что в конечном итоге в основе их лежит одна и та же мысль. И ни одну из них нельзя назвать «ужасно забавной». Американец говорит о материальной составляющей подарка, японец – о порыве, который побудил к дару.

Извращенно и неверно было бы, исходя из того, что наше ощущение благопристойности проявляется в даже мелочах нашего поведения, взять самую незначительную из них, возвести ее в принцип, а после судить о самом принципе. Что важнее, есть или соблюдать правила приличия во время еды? Один китайский мудрец отвечает: «Если взять один случай, когда употребление пищи превыше всего, а соблюдение приличий имеет малое значение, и сравнить их, к чему говорить лишь, что потребление пищи важнее?» «Металл тяжелее перьев», но верно ли это будет и в том случае, если мы возьмем одну пряжку из металла и целую телегу перьев? Возьмите деревяшку в фут толщиной и поднимите ее над крышей храма, никто же не скажет, что она выше храма. На вопрос, что важнее, говорить правду или быть вежливым, японцы дают ответ диаметрально противоположный тому, который дал бы американец, но я воздержусь от комментариев до тех пор, пока мы не рассмотрим тему искренности и правдивости.

VII

Искренность и правдивость

Без искренности и правдивости и вежливость, и учтивость – лишь фарс и просто видимость. «Приличия, перешедшие должный предел, – говорит японский самурай Датэ Масамунэ, – становятся ложью». Один древний поэт[83]

превзошел шекспировского Полония своим советом: «Будь верен самому себе: если в сердце своем не отойдешь от правды, то и без молитвы боги сохранят тебя невредимым»[84]. Апофеоз искренности, нашедший свое отражение в трактате «Учение о середине» китайского философа Цзы Сы[85], приписывает ей трансцендентную силу, почти отождествляя ее с божественным. «Искренность – это начало и конец всех вещей, без искренности не было бы ничего». Далее Цзы Сы красноречиво рассуждает об ее всеобъемлющей и бессмертной природе, ее способности вызывать перемены без движения и без приложения усилия, одним своим присутствием без усилий достигать цели. Китайский иероглиф, обозначающий искренность, является комбинацией иероглифов «слово» и «совершенный», тут возникает большое искушение провести параллель между ним и доктриной логоса в неоплатонизме. До каких же высот воспаряет мудрец в своем необычайном мистическом полете!

Ложь или уклончивость приравнивались к трусости. По убеждению буси, его высокое положение в обществе налагало на него более высокие нравственные требования, нежели те, какие предъявлялись к купцу или крестьянину. Буси-но ити-гон – слово самурая или по-немецки, Ritterwort, слово рыцаря, – было достаточной гарантией правдивости сказанного. Слово самурая имело такой вес, что обещания давались и выполнялись без письменных обязательств, которые считались ниже его достоинства. Существует множество увлекательных историй о тех, кто смертью искупил ни-гон – «лживый язык».