Бусидо. Кодекс чести самурая

В своей великой исторической хронике Санъе[110]трогательно рассказывает о душевной борьбе Сигэ-мори из-за бунта, который поднял его отец. «Если я буду верен, мой отец должен погибнуть; если я подчинюсь отцу, то нарушу свой долг перед моим сувереном». Несчастный Сигэмори! Затем мы видим, как он всем сердцем молится о том, чтобы милостивое Небо даровало ему смерть, дабы он освободился из этого мира, где трудно приходится чистоте и праведности.

У многих людей, подобных Сигэмори, сердце разрывалось в конфликте между долгом и нежной привязанностью. Поистине ни у Шекспира, ни даже в Ветхом Завете не встретишь адекватного аналога ко, сыновнего почтения в нашем понимании, однако в этих конфликтах бусидо всегда без колебаний выбирало верность долгу. И женщины тоже внушали детям, что они должны пожертвовать всем ради императора. Столь же исполненная решимости, как вдова Уиндем и ее прославленный супруг[111], мать самурайского семейства с готовностью положила бы сыновей на алтарь верности.

Поскольку бусидо, подобно Аристотелю и некоторым современным социологам, полагало, что государство превыше индивидуума (последний рожден в первом как неотъемлемая его часть), индивидуум должен жить и умирать ради государства и тех, кто осуществляет его законную власть. Читавшие «Критона»[112] припомнят доводы, какие выдвинул Сократ, возражая Критону, призывавшему его бежать. Среди прочих он вкладывает в уста Законов или самого Государства такие слова: «Прежде всего не мы ли породили тебя? И разве не благодаря нам взял в жены твою мать отец твой и произвел тебя на свет? […] А раз ты родился, взращен и воспитан, можешь ли ты отрицать, что ты наше порождение и наш невольник, – и ты и твои предки?» В этих словах мы, японцы, не видим ничего экстраординарного, поскольку давно уже почерпнули это из изречений бусидо с тем исключением, что законы и государство у нас были представлены конкретной личностью. Верность – этический плод этой политической теории.

Мне знакома теория Спенсера, согласно которой политическому подчинению – верности – отводится лишь переходная функция[113]. Возможно, он прав. Пока же нам достаточно видеть в ней добродетель. И мы можем повторить это с удовлетворением, тем более что, как мы верим, тот день придет еще не скоро, как поется в нашем государственном гимне, когда «песчинки превратятся в грозные скалы, покрытые вековыми мхами». Здесь полезно будет вспомнить, что даже у такого демократичного народа, как англичане, «чувство личной преданности человеку и его потомкам, которую питали их германские предки к своим вождям, – как недавно писал мсье Бутми, – лишь отчасти перешло в их глубокую преданность своей стране и крови своих правителей, о чем свидетельствует их экстраординарная привязанность к королевской династии».

Политическое подчинение, предсказывает мистер Спенсер, уступит место верности, а та – диктату совести. Предположим, его догадка оправдается, неужели верность и сопутствующий ей инстинкт благоговения исчезнут навсегда? Мы переносим преданность с одного господина на другого, не предавая никого. Из подданных правителя, владеющего скипетром земным, мы становимся слугами монарха, который восседает на троне в святая святых наших сердец. Несколько лет назад последователи Спенсера, неверно трактующие его теорию, затеяли весьма глупый спор, наделавший много шуму среди японской публики. В своем рвении они стремились доказать, что император имеет право на безраздельную верность подданных, и обвинили христиан в склонности к предательству, так как они заявляют о верности своему Господу и учителю. Они прибегли к доводам софистики, не обладая остроумием софистов, и к схоластической казуистике, не обладая скрупулезностью схоластов. Они не поняли, что мы в определенном смысле можем «служить двум господам» без того, чтобы «одному усердствовать, а о другом не радеть»[114]

, отдавая «кесарю кесарево, а Богу Богово»[115]. Разве Сократ, стоически отказываясь поступиться хотя бы йотой своей верности своему гению, не подчинился с равной преданностью и самообладанием велению своего земного господина, государства? При жизни он следовал велению совести, своей смертью он послужил своей стране. Горе тому дню, когда государство станет настолько могущественным, чтобы диктовать совести своих граждан!

Бусидо не требовало от нас превращать совесть в раба сюзерена или императора. Томас Маубрей, герцог Норфолк, у Шекспира практически выступил от имени японцев, когда сказал:

Сам брошусь, государь, к твоим стопам.Хоть жизнь отнять одним ты можешь взором,Не властен ты покрыть меня позором.

Я жизнь тебе отдам, как долг велит,Но честь моя лишь мне принадлежит[116].