Бусы из плодов шиповника

А водку – «Выборнову», стоящую рядом со «Сливовкой», мы пили у костра, уже осенью, с польским радиожурналистом, приехавшим взять у меня интервью, после того как несколько моих рассказов из какой-то книги были переведены на польский язык и опубликованы там. И хотя сентябрь в том году был на удивление теплым, почти летним, все равно было немного грустно оттого, что очередное лето закончилось. (А кто знает, сколько их у меня еще впереди, в запасе, этих лет?) И даже веселое яркое пламя костра и водка как-то не очень радовали, будто, несмотря ни на что, ты не мог избавиться от своего безмерного одиночества, от той неправильности, когда приходится подолгу жить в разлуке со своими близкими людьми. Тем более что дней наших на земле не так уж много всем нам отмеряно. Может быть, это чувство не покидало меня оттого, что Наташа на даче в то лето бывала крайне редко, поскольку моталась по научным экспедициям на судах Лимнологического института, в котором руководила самой большой лабораторией, со своими коллегами со всего мира…

И только большие, хорошо видимые яркие звезды, усеявшие весь черный бархат неба, как-то примиряли меня с действительностью и вселяли надежду на то, что и мы, и весь этот чудесный мир никогда не кончатся. И даже верилось, что настоящая литература – это тоже бесконечность. А именно о литературе и ее проблемах мы и говорили со Збышеком Красовским – репортером Варшавского радио, пытавшимся записать на свой диктофон не только свои вопросы и мои ответы на них, но и потрескивание угольков в догорающем костерке, в которых мы с ним пекли картошку, закусывая потом ею, вольготно и беспечно при этом, словно жить нам вечность, развалившись в раскладных креслах. И литературу мы сравнивали с космосом, который никогда не заканчивается, и каждая из звезд все время манит, загадочно манит к себе. И время от времени шурудя палочкой в углях костра, отыскивая в них очередную картошку, я поднимал мириады искр, радостно взмывающих вверх и, казалось, способных достать до неба. Однако полет искр был хоть и ярок, но весьма недолог. Они скоро гасли, закончив свой краткий праздничный, как фейерверк, полет. И, глядя на снопы искр и на малиновые угли костра, я вдруг с неизъяснимой грустью подумал о том, что вот в этом костре, по сути, собран весь пепел еще одного сгоревшего в моей жизни лета. И, в общем-то, не такого уж праздничного, поскольку жил я на даче почти все время один. У Наташи, как я уже сказал, были научные, иногда по целому месяцу, экспедиции. А сыну на дачу и всегда-то не очень хотелось. У него были свои молодые интересы. И, скорее всего, в его возрасте быть дома одному ему казалось значительно предпочтительнее. Да и проще, пожалуй, без посторонних-то глаз, поскольку можно было, скажем, пригласить в гости свою однокурсницу по университету…

– Жаль только, что нельзя записать на диктофон эту вот необычайную тишину с мерным, ленивым шорохом о песок далеких волн там, внизу, у Байкала. Да и куда, собственно говоря, им спешить – этим волнам? Ведь впереди у них целая вечность, – посетовал Збышек и продолжил, когда мы выпили по очередной стопочке хорошей водки и, обжигая пальцы, стали чистить выуженную из углей картошку. – И звезды эти – такие огромные и яркие, как будто говорят о чем-то, тоже вечном, нетленном, таинственном, чего мы уразуметь своим слабым умом не умеем, – уже с некоторой грустинкой (видимо, грусть заразительна) в голосе закончил он…

Далее на полке, сделавшей разворот на девяносто градусов – над южным к северному окну – стоят в основном только бутылки из-под различных наливок, бальзамов, вин, водок. Вин: португальских, пумынских, болгарских, венгерских, грузинских, чилийских. Последним я всегда, кстати, отдавал предпочтение. Во-первых, потому что они, на мой вкус, очень хороши и качественны. С особенным, своеобразным букетом. И не так дороги, как, скажем, французские или итальянские, что тоже весьма существенно.

Названия вин и емкости бутылок от семисот грамм до двух литров весьма разнообразны: «Киндзмараули», «Механджийско», «Мерло», «Шардоне»…