Бывший вундеркинд. Детство и юность

Я был благодарен за то, что обладал бойкостью речи. Намного легче укрощать юношескую словоохотливость и чрезмерность, чем культивировать способность выражать собственные мысли, когда слова застревают в горле. Кроме того, я был надежно защищен от осознания того, как я выглядел на самом деле, собственной неопытностью. Это осознание пришло ко мне позже, когда я покинул удобства Кембриджа для того, чтобы соприкоснуться с жизнью без каких-либо прикрас в лесах Ороно, штат Мэн. Тогда-то мне и пришлось жестоко поплатиться за свое неумение работать с классом, которые наслаждались моим бессилием в установлении дисциплины.

Кроме преподавания у меня были своего рода специальные обязанности. Профессор Хаттори из Токио давал целый ряд курсов по китайской и японской культуре и философии, и ему нужна была помощь молодого американца, чтобы выполнять рутинную работу: отмечать посещаемость и выставлять отметки. Я взялся за эту работу и вскоре обнаружил, что она стимулирует во мне интерес к восточной цивилизации, с которой мне уже приходилось соприкасаться, когда я исследовал свое еврейское происхождение из-за того, что во мне пробудился интерес к общей проблеме, касающейся людей, которых недооценивали. Этот интерес к Востоку усиливался из-за того, что моим близким другом в тот год, с кем я часто ходил в походы в Миддлсекс Фелз и на Голубые холмы, был Чао Йен Рен, блестящий молодой китаец, который перевелся с последнего курса из Корнелла, где он изучал физику, в Гарвард, чтобы заниматься философией, он также хорошо разбирался в фонетике и занимался исследованием китайской музыки. Чао и я — по-прежнему близкие друзья на протяжении уже многих лет, и в те периоды, когда я не мог увидеться с ним, я получил Green Letters[50], посредством которых он разрешил проблему обширной переписки. Это довольно пространные документы, с помощью которых он держал своих друзей аи fait[51]

своих дел.

Мимоходом хотел бы отметить, что Чао Йен Рен стал, вероятно, величайшим филологом в Китае и одним из двух реформаторов китайского языка. Он был переводчиком Бертрана Расселла в Китае; он женился на очаровательной китаянке, бывшей врачом по профессии, которая также делает прекрасные переводы книг о китайской кулинарии для западных стран. У них четыре дочери, старшие две родились в Соединенных Штатах и сейчас замужем; в годы последней войны они помогали своему отцу преподавать китайский в Гарварде.

Дружба с такими людьми помогла мне понять значение неевропейских ученых для американских университетов. Я жил в период, когда происходили значительные изменения в относительной и абсолютной роли Америки в мировой науке. Правду говоря, эти изменения были лишь частью общего процесса, в котором страны или активизировали свою творческую деятельность, или же снижали ее. Это видно хотя бы по тому, как неоспоримое первенство Германии сошло практически на нет из-за эмиграции, войны и экономических трудностей. Еще я обнаружил, и это не менее потрясает и имеет большое значение, изменения в странах, первоначально чуждых европейской культуре, таких, как Китай, Япония и Индия и в новых колониальных странах. Многие из них всего лишь за период моей жизни приобрели огромный вес в западном научном мире.

Кроме моих регулярных курсов, я также читал так называемый обучающий курс по конструктивной логике. В течение ряда лет Гарвард давал каждому гарвардскому доктору философии право прочесть ряд лекций на темы по собственному выбору бесплатно; студенты, прослушавшие эти лекции, не могли рассчитывать на то, чтобы получить степень. Так или иначе, такие лекции получили официальное признание в Гарвардском университете. Я уже упоминал, что намеревался дополнить аксиоматические методы неким процессом, в соответствии с которым математическими единицами должны были быть построения более высокого логического типа, сформированные таким образом, что они должны были автоматически иметь определенные логические и структурные свойства. В идее было рациональное зерно, но были и определенные трудности, которые я не смог предвидеть и оценить, зависящие от фундаментального соответствия нашего опыта. Моя работа была тесно связана с понятием перспектив Бертрана Расселла, и я подозреваю, что в обеих работах было много общих недостатков и достоинств.

В то время на небосклоне гарвардского математического отделения появилась звезда первой величины. Это был Дж. Д. Биркгоф. В 1912 году двадцативосьмилетний Биркгоф поразил математический мир, решив важную задачу в динамической топологии, которая была сформулирована, но так и не решена Пуанкаре. Что было еще более примечательным, Биркгоф выполнил эту работу в Соединенных Штатах без какого-либо обучения за рубежом. До 1912 года считалось абсолютно необходимым, чтобы молодой многообещающий американский математик завершил свое образование заграницей. Биркгоф положил начало независимому формированию американских математиков.