Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Картина на библейскую тему — это предмет христианской культуры. Названный мотив разрабатывался европейской живописью со времен Возрождения, но интерес к нему был подготовлен его разработкой в течение веков в патристической литературе[345]. Библейская история повествует о том, как Иаков, младший сын праотца Исаака, купил за чечевичную похлебку право первородства у старшего, Исава. Исав был изгнан в пустыню, а Иаков стал патриархом еврейского народа, и его второе имя, Израиль, стало именем народа. Это, можно сказать, ядро еврейского национального нарратива оказалось радикально переосмыслено в христианской традиции. В христианской ничего, традиции Иаков и Исав — это символы, которые интерпретируются в качестве аллегории и в духе типологической экзегезы, то есть в качестве

ветхозаветного пророчества о событиях христианской истории. Братья рассматриваются как символы Церкви

и Синагоги (ecclesia et synagoga

[346]), то есть христианства и иудаизма, а их история — как пророчество о победе младшей конфессиональной отрасли, христианства, над старшей, иудаизмом. Встреча Иакова с Исавом, таким образом, в качестве мотива христианской культуры — это встреча христианства и иудаизма после победы первого над вторым. Иаков при этом традиционно изображался смиренным пастухом и нередко — стройным красавцем, а Исав — могучим воином. Речь идет о библейском эпизоде встречи между братьями по возвращении Иакова в Ханаан из Месопотамии после многолетнего отсутствия. Иаков обычно изображался коленопреклоненным перед Исавом, за его спиной семья и слуги, а позади Исава его воины.

Для нас важно то, что мотив встречи Иакова с Исавом, введенный как бы между прочим, имеет со всей очевидностью прямое отношение к тому, что происходит в чеховском рассказе. По своей функции картина подобна музыкальным ключевым знакам; она задает символический, аллегорический план рассказа. Тема рассказа таким образом из области частных событий переходит в контекст широкого плана встречи христианства и иудаизма, становится новейшим эпизодом этой встречи[347]

.

Таким образом, одна, казалось бы, проходная и неприметная деталь на деле имеет большой смысл. Она проливает совершенно новый свет на еврейскую тему в рассказе. Она переводит его из бытового в культурно-исторический план. Она представляет христианскую точку зрения не только в ее исторической противоположности еврейской и смысловом переворачивании последней, но и возникает в пониженном, насмешливом тоне, когда картина названа еврейской.

Распознав смысл мотива встречи Иакова с Исавом, мы должны уяснить его роль в рассказе. В «Тине» встреча христианства с иудаизмом разработана в двух планах: в истории столкновения двоюродных братьев, поручика и помещика, с еврейкой, наследницей водочного предприятия, а также в разговорах на еврейскую тему, точнее, в высказываниях Сусанны Моисеевны. Заметим важное обстоятельство: эти два плана взаимно дополнительны по смыслу: первый план представляет еврейку глазами христиан, второй представляет еврейскую тему с точки зрения еврейки. Эти два плана относятся к двум различным смысловым уровням; первый — к уровню повествования, он в тексте не отрефлектирован, он весь в событии, а второй — дан прямым текстом, тем не менее проходит в форме обобщающих рассуждений о евреях с психологически неожиданной точки зрения самой еврейки и потому нуждается в отделении от первого и внимательном разборе.

Ни поручик Александр Григорьевич Сокольский, ни помещик Алексей Иванович Крюков не говорят о евреях — судьба сталкивает их с еврейкой, как и положено — в связи с денежными делами, и они принимают ее как таковую, не вдаваясь в рассуждения — совсем по Достоевскому: «весь народ наш смотрит на еврея ‹…› без всякой предвзятой ненависти»[348]. Так понимает себя образованный русский как представитель своего народа перед лицом еврея. Напротив, Сусанна Моисеевна обобщает, типизирует, говорит о евреях без какого-либо повода со стороны собеседника. Тема развивается между тем в известном, направлении: евреи и деньги: «Знаете, я еврейка до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают, для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля. Не люблю, когда деньги долго лежат на одном месте». (5. 367–368)