Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Материнство здесь не столько одно из свойств женщины, сколько единственное искупающее свойство — спасение для нее от нее самой, от ее низменных проявлений. Не станем утверждать, что этим исчерпывается чеховское понимание женщины — важно, что такой мотив у него не случаен. Много позднее, уже другой, смягчившийся Чехов зачастую называет в письмах свою жену, О. Л. Книппер, своей «собакой» и обещает побить ее. Нет спору, это ласковое и шутливое обращение, но его субстрат, похоже, имеет реликтовый характер, связанный с рассматриваемым периодом. Мотив женщин как существ низшего типа в чеховской переписке 1886 г. довольно близок к высказываниям Сусанны Моисеевны. Нужно также иметь в виду цельность, нерасчленимость смысловой перспективы рассказа на перспективы отдельных его героев — в «Тине» есть одна единственная точка зрения. Подчеркиваю, я не прокладываю причинно-следственных связей от жизни автора к художественному тексту, но лишь нахожу документальные свидетельства тому, что вывод, к которому я пришел, анализируя рассказ, — не искусственное построение, а характерный чеховский ход мысли. Оговариваюсь: обратный ход мысли — от понимания текста к пониманию автора — нам не заказан. Более того, он должен стимулировать нашу мысль.

Итак, перед нами своеобразная идеология: евреи и женщины обладают низменными, чудовищными свойствами («— Бабенка на твоих глазах творит черт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться! — Но я сам не знаю, как это случилось!.. чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом»), они притягательны для низменных инстинктов и отталкивающи — с точки зрения разума и хорошего вкуса (вспомним подчеркнутость плохого вкуса в убранстве дома Сусанны Моисеевны).

Подлость — сила слабых, евреи — народ низкий своей женской подлостью. Юдофобия в этом контексте — форма женоненавистничества.

Нет, Чехов прямо так не говорит, он не ставит точек над i, он не замыкает круга, но все компоненты этой смысловой конфигурации налицо, и они достаточно отчетливы, такова непреложная представительная логика его рассказа. Если читатель найдет в этих идеях нечто, знакомое из другого источника, то для этого есть основания: это идеи, печально знаменитые в связи с другим именем — Отто Вайнингера. Не в косвенной форме, которая эти идеи только подразумевает, как у Чехова, а вполне отчетливо сформулированные, они получили известность после того, как Вайнингер в 1903 г. опубликовал свою книгу «Пол и характер», вслед за чем покончил жизнь самоубийством. Книга же выдержала множество переизданий и переводов[350]

. Чехов опередил Вайнингера на семь лет. И кто знает — не исключено, что автор «Пола и характера» читал «Тину»[351].

Заметим, что, начав анализировать культурно заданную идеологию, относящуюся к теме столкновения христианства с иудаизмом, да еще и в форме культурно-исторической аллегории, обозначенной символикой встречи Иакова с Исавом, мы пришли к содержанию, имеющему личную значимость для автора и видимо, уходящему в подсознание. И все же именно дальнейшее рассмотрение «Тины» покажет, что рассказ Чехова глубже, или, если угодно, выше, чем созвучные определенному его плану жизненные реакции.

Отметим, что мотив, доминирующий в рассмотренном плане, взят из сакральной области иудео-христианского Писания. Таков же будет и следующий.

3. Драш

, или поучение в виде фигурального смысла, скрытого поверхностью повествования.

Другую модальность выделения смыслового плана у Чехова представляет аллюзия к некоторой культурно заданной мифологеме или квази-мифологеме, так что она оказывается источником особого света, проливаемого на повествование.

Как бы глубоко ни уходила смысловая перспектива рассказа, открыто обозначенная символическим мотивом встречи Иакова с Исавом, за ней стоит другая, более глубокая, и нам теперь предстоит ее раскрыть. Прямо названный, и именно потому, что прямо назван, выделен, взят в раму в качестве пиктографического мотива, этот библейский мотив оставляет в тени другой мотив, также причастный к библейской сюжетике, не менее известный, но названный лишь косвенно, намеком и отнюдь не в репрезентативной форме, хотя и у него есть пиктографическая история, еще более знаменитая. Этот мотив замечателен как раз тем, что послужил излюбленной темой европейской живописи. Совместно оба мотива, таким образом, выделяются тем, что влекут за собой значительные культурные контексты. При этом неназванный находится в тени названного.