Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой полови

Аронсона необходимо дополнить. С разрешения британской администрации Николаевский посетил еще и лагеря, находившиеся в британской оккупационной зоне Германии, в частности район Мюнхена, который теперь называли столицей русской эмиграции. Он встречался с бывшими гражданами СССР, которые отказались возвратиться на родину и ожидали решения своей участи. У Николаевского была с собой толстая тетрадь, в которую он записывал свои беседы с этими людьми[698]. Многие записи были потом использованы в работах, посвященных советской истории. К сожалению, эта тетрадь – ценный исторический источник – позже была потеряна. Во всяком случае, в коллекции Николаевского в Архиве Гуверовского института ее нет.

Сохранились, однако, записные книжки с краткими сведениями об эмигрантах и их сообщениях и, главное, написанные по его просьбе многочисленные воспоминания бывших заключенных сталинских концлагерей, посвященные прежде всего тем издевательствам и мукам, которые испытывали несчастные жертвы. Подчас при этом появлялись свидетельства о судьбе известных деятелей или членов их семей. Так, бывший воркутинец А. Рахалов в написанном по просьбе историка свидетельстве рассказал, в частности, о судьбе сына Троцкого Сергея Седова, с которым он некоторое время находился в одном советском концлагере[699].

Продолжая поиск в этом направлении, Николаевский нашел и другие свидетельства о Сергее Седове, в частности об отправке его из Воркуты в Красноярск, где младшего сына Троцкого ожидал расстрел. Эти мрачные свидетельства Николаевский со словами сочувствия отправил вдове Троцкого и матери Сергея Наталье Ивановне Седовой. Ей же была послана копия письма, свидетельствовавшего о судьбе вдовы Сергея Седова Евгении Рубинштейн, которая была отправлена на колымскую каторгу. В сопроводительном письме Н.И. Седовой Николаевский писал:

«Многоуважаемая Наталия Ивановна, при сем копия сообщения о вдове C.Л., которое я только что получил от быв[шей] колымчанки. Последняя просит меня пока ее имени никому не называть. Это – дочь видного польского большевика, друга Ленина, имя кот[орого] часто фигурирует в воспоминаниях Крупской. Родители ее, по-видимому, погибли, а она сама, после почти 12 лет скитаний, выбралась в зап[адную] зону Германии. Если Вы поставите вопросы, я ей перешлю, – хотя она и уверена, что больше ничего не знает».

В конце письма Николаевский сделал приписку, имея в виду Евгению Рубинштейн: «Упоминать Женю и ее фамилию в каких-либо Ваших материалах считаю вредным для нее. Поэтому прошу Вас пока этого не делать»[700].

Борис Филиппов, один из тех, кто находился в первые послевоенные годы в лагере для перемещенных лиц, бывший советский заключенный, затем красноармеец, оказавшийся в немецком плену, а теперь отказывавшийся возвратиться на родину, через три с половиной десятилетия написал воспоминания о своей встрече с Николаевским во Франкфурте-на-Майне[701]

. «В гостинице, где останавливались американцы, меня встретил огромный, могучего сложения богатырь с вьющейся, почти не тронутой сединой шевелюрой», – писал Филиппов. Николаевский сообщил своему собеседнику, что он собирает сведения о лагерях НКВД. Филиппов рассказывал:

«Как и любая волна эмиграции, мы, попавшие на Запад во время и после войны, были свято убеждены, что лучше и глубже нас никто из первой эмиграции знать советскую действительность не может. Также думал и я и был ошеломлен, когда Борис Иванович спокойно и уверенно несколько раз поправил меня: «Вы, очевидно, ошиблись, запамятовали… Это было несколько иначе»… И я припоминал тогда, что дело происходило именно так, как сказал Николаевский».

Имея в виду прошлые связи и знакомства своего собеседника с московскими историками и писателями, Николаевский интересовался судьбами некоторых старых большевиков, например сторонника Троцкого Федора Дингельштедта, семьи Г.К. Орджоникидзе, видных историков, осужденных по делу академика Платонова («академическое дело»), поэта H.A. Клюева и тем, что произошло с его поэмой «Погорельщина». Многое Борис Иванович записывал в ходе беседы, но попросил Филиппова подробно написать о тюрьмах и лагерях НКВД. Он оказал и материальную помощь своему новому знакомому, для которого, как тот писал, любой фунт жиров или полкило сахара были капиталом[702].

Тогда же, в первую свою поездку в Европу, Борис Иванович побывал и в Париже, и во французской провинции, где ему удалось разыскать многие из оставленных им в 1940 г. документов. Поскольку время было послевоенное, опасения и подозрительность и у военной администрации союзников, и у местных французских властей были с полным основанием заострены, и Николаевский предусмотрительно запасся всевозможными мандатами американских учреждений, содержавшими просьбы оказывать ему всяческое содействие.