Черные листья

— А кем оно установлено такое? — не унимался Никитич. — Царем Митрошкой, когда людей было трошки? Ты мне давай как сподручнее, вот тогда я такую установку восприму и душой, и телом… Огурчики зачем почистили? В нем, в свежем огурчике, весь смак где? В семенах, что ли, или в голом теле? В шкорлупе в нем весь смак, ежели вы хотите знать. Шкорлупу зубами грызнешь — хруст будет, а без нее?

И тут он увидел Павла и Клашу, оторопело разглядывавших сервированные человек на тридцать, если не больше, столы. Не по-стариковски резво вскочил со своего кресла, подбежал к ним и, не давая опомниться, начал поздравлять. А потом подошла и Анна Федоровна, обняла и расцеловала вначале Клашу, маленько счастливо всплакнула, затем прижалась головой к груди Павла и тоже всплакнула. Никитич сказал:

— Чего ж ты слезы-то роняешь, Анюта? У меня, к примеру, все внутри песни поет, а ты… Мы, может, пока тут все свои, сделаем по черепушечке? По маленькой, Павел?

Павел взглянул на Никитича, потом на мать, спросил, глазами показывая на столы:

— А для кого же это все приготовлено? Мы с Клашей почти никого не приглашали: Клаша, ты что-нибудь понимаешь?

— А чего она понимать-то должна? — сказал Никитич. — Тут, брат, без черепушечки никто ничего не поймет, ясно? Как, к примеру, я должен понимать такую штуку: была вот, жила на свете Клавдия Долотова, а потом — бах! — и уже нету Долотовой, есть Селянина. И что оно в сердце моем отцовском должно происходить — ты мне на это ответишь?.. Анюта, Клашка, гости вон первые явились, встречайте…

Виктор Лесняк, горный мастер Степан Бахмутов, Алеша Смута и Петрович вошли во двор, остановились у калитки и начали о чем-то совещаться, поглядывая то на Клашу, то на Павла. У всех у них в руках были цветы, на всех — темные костюмы и белые рубашки с чуть выглядывающими из-под рукавов манжетами. Когда Анна Федоровна, Клаша, а за ними и Павел пошли было им навстречу, Лесняк крикнул:

— Стоп! Замрите! — и, распахнув калитку, скомандовал: — Эй там, на тачанке, аллюр три креста!

И только теперь во дворе появился Федор Исаевич Руденко — огромный, с открытой — во все лицо — улыбкой, в таком же темном костюме и в белой рубашке, воротник которой, казалось, вот-вот треснет на его могучей шее. Впереди себя Федор Исаевич толкал «тачанку» — двухместную детскую коляску с закрытым верхом и обитую внутри кремовым шелком. Коляска была довольно объемистой и громоздкой, но рядом с бригадиром казалась игрушечной — Федор Исаевич возвышался над ней словно Гулливер, попавший в страну лилипутов.

Подкатив коляску к Клаше, он обратился к Лесняку:

— Давай, Виктор!

Лесняк не спеша снял пиджак, также не спеша вытащил из манжет запонки и засучил рукава.

— Начинаем представление группы прославленных иллюзионистов фокусников-шарлатанов! — воскликнул он и запустил в коляску обе руки. — Из ничего, из торричеллиевой пустоты мы запросто извлекаем разные штучки, именуемые… Смута, как эти штучки именуются, будешь разъяснять публике ты. Итак — первое!

В руках у него появился большой целлофановый пакет, на который он дунул, и пакет неожиданно лопнул, издав звук выстрела.

— Внимание, — сказал Алеша Смута. — Дюжина распашонок, дюжина чепчиков, полдюжины сосок и к ним — бутылку «Донского игристого», приготовленного старым казачьим способом. Дайте музыку!

Потом Лесняк извлек из коляски пакет с дюжиной простынок, детское одеяло, резинового дельфина, две или три пары крохотных туфелек и в завершение — настоящую шахтерскую каску с прикрепленной на ней новой, покрытой черным лаком «головкой». На металлической пластинке, искусно вделанной в «головку», были выгравированы два белых аиста и надпись: «Будущему шахтеру от предков».

Все извлеченные из коляски подарки Лесняк передавал Клаше, и она, нагруженная ими до самого подбородка, стояла растроганная и немного смущенная, поглядывая то на Павла, то на Федора Исаевича, то на Никитича, словно спрашивая у них, что она должна делать с этими подарками и что она должна делать вообще?

Помог ей Алеша Смута. Указав на коляску, он сказал:

— Можно грузить назад. А теперь от имени всех нас я должен тебя поздравить, Клаша Селянина, и должен тебя поцеловать. Не один раз, конечно, а соответственно количеству прибывших сюда типов. Вот этих типов, которые стоят с открытыми ртами, завидуя моему счастью.

Он уже потянулся было губами к лицу Клаши, но Федор Исаевич, незаметно приблизившись к нему сзади, легко, без всяких усилий, приподнял его, некоторое время подержал в руках и посадил в развилку дерева в полутора метрах от земли.

— Не надо торопиться, Алеша, — сказал он. — Посиди вот тут, отдохни. И замори червячка.

Лесняк, успевший взять из коляски соску, сунул ее в в рот оторопевшему Смуте и добавил:

— Только громко не чмокай, в порядочном обществе надо соблюдать приличия… Понял, малыш? А Клашу Селянину мы поздравим и от твоего имени.

— Клаша Селянина на тебя не обидится, — заметил Федор Исаевич. — Сиди спокойно.