Чёрный обелиск

Курт Бах сидит на черном лакированном гробу с искусственными бронзовыми накладками; я оседлал настоящий шедевр — гроб из натурального мореного матового дуба. Перед нами пиво, хлеб, колбаса и сыр, и мы намерены вместе с Вильке пережить пресловутый «час призраков». Дело в том, что он, как и все гробовщики, обычно в это время — с двенадцати до часа ночи — впадает в болезненное состояние меланхолии и страха. Это его ахиллесова пята. В это трудно поверить, но он боится призраков, и общества канарейки, живущей в клетке над его верстаком, ему явно недостаточно. Он падает духом, говорит о бессмысленности бытия и ищет спасения в водке. Мы уже не раз находили его утром в стельку пьяным, храпящим на ложе из стружек в огромном гробу, с которым связана одна трагикомическая коммерческая неудача, постигшая его четыре года назад. Гроб был заказан для артиста-великана из цирка «Блейхфельд», приказавшего долго жить во время гастролей в Верденбрюке после обильной трапезы из лимбургского сыра, крутых яиц, копченой колбасы, черного хлеба и водки. Вернее, так превратно был истолкован его богатырский сон. Ибо когда Вильке ночью — назло всем призракам — в поте лица трудился над гробом для почившего великана, тот вдруг с тяжелым вздохом поднялся со смертного одра и, вместо того чтобы немедленно известить Вильке о своем воскресении, как подобает джентльмену, высосал недопитые гробовщиком полбутылки водки и вновь улегся спать. На следующее утро он заявил, что денег у него нет и что никакого гроба он не заказывал, против чего было трудно что-либо возразить. Цирк уехал дальше, и поскольку все открещивались от гроба и найти заказчика так и не удалось, Вильке остался на бобах и с тех пор его взгляд на мир заметно помрачнел. Особенно он ополчился на молодого врача Вюльмана, который, по его мнению, и был виноват в случившемся. Вюльман два года прослужил военным фельдшером и проникся духом авантюризма. Он перевидал в своем лазарете столько полумертвых и на три четверти мертвых солдат, до причин смерти или неправильно сросшихся костей которых никому никогда не было дела, что накопил к концу службы богатый и разнообразнейший опыт. Поэтому он тогда ночью прокрался к великану-циркачу и сделал ему какой-то укол — во время войны в лазарете он не раз видел, как мертвые вдруг оживали, — и тот, не долго думая, решил вернуться к жизни. Вильке с тех пор невольно испытывал к Вюльману антипатию, которую тот не смог преодолеть даже, посылая гробовщику — во искупление своего греха — родственников умерших пациентов. Для Вильке гроб циркача был постоянным предостережением, безмолвным призывом не быть таким легковерным; в этом, я думаю, и заключалась причина того, что он отправился с матерью близнецов в их квартиру — чтобы лично убедиться, что покойники не скачут, как ни в чем не бывало, на своих деревянных лошадках. Для профессионального самосознания Вильке это был бы слишком сильный удар, если бы он к своему непродаваемому великанскому гробу приобрел в вечное пользование еще и квадратный гроб для близнецов и стал таким образом чем-то вроде Барнума[33] в цеху гробовщиков. Больше всего в этой истории с Вюльманом его огорчало то, что ему не представилась возможность обстоятельно побеседовать с великаном. Он простил бы ему все за одно лишь интервью о его краткой загробной жизни. В конце концов, тот несколько часов провел на том свете, и Вильке, как ученый-любитель, одержимый страхом призраков, много дал бы за любые сведения о жизни в Елисейских полях.

Курт Бах ничего этого не признает. Этот сын природы — как-никак член Берлинской внеконфессиональной общины, лозунг которой: «Нет ни загробного мира, ни воскресения, ищи всё на земле — и рай, и наслаждение!» Странно, что он, тем не менее, стал скульптором, чье творчество тесно связано как раз с загробным миром, с ангелами, умирающими львами и орлами. Правда, это не входило в его первоначальные планы. Когда он был моложе, он считал себя чем-то вроде племянника Микельанджело.

Канарейка поет. Ей не дает уснуть свет. Рубанок Вильке издает шипящие звуки. Перед открытым окном ночь стоит.

— Как самочувствие? — спрашиваю я Вильке. — Загробный мир еще не стучится в дверь?

— Да так себе. Еще же только половина двенадцатого. В это время я чувствую себя так, как будто иду гулять с окладистой бородой в дамском платье с декольте.

— Станови́тесь монистом, — предлагает Курт Бах. — Когда человек ни во что не верит, он никогда не чувствует себя несчастным. Или смешным.

— Или счастливым, — отвечает Вильке.

— Может быть. Но у него уж точно не бывает ощущения, что он идет гулять с окладистой бородой в дамском платье с декольте. Так я чувствую себя только, когда смотрю из окна на ночное небо, усыпанное звездами, до которых миллионы световых лет, и мне полагается верить, что где-то там наверху сидит этакий сверхчеловек, которому будто бы есть дело до того, что станет с Куртом Бахом.