Чёрный обелиск

— Имеет! Да еще какое! — возражает он. — Речь ведь идет о погребении. Одного нужно хоронить по католическому обряду, а второго — по лютеранскому. Вы знаете, кто из них католик?

Женщина молчит.

Вильке распаляется все больше.

— Вы думаете, что их можно хоронить в одно и то же время? Если у вас будет двойной гроб, то ничего другого вам не остается. Значит, у могилы должны стоять два священника, один католический, другой лютеранский! Да они в жизни не согласятся! Они же ревнуют своего Боженьку друг к другу еще хуже, чем мы своих жен!

— Вильке, вас все это не касается! — говорю я и даю ему под столом пинка.

— А сами близняшки? — возмущенно продолжает тот, не обращая на меня внимания. — Тот, что католик, будет волей-неволей одновременно похоронен и по лютеранскому обряду, а тот, что лютеранин, — по католическому! Вы только представьте себе эту чехарду! Нет, с двойным гробом тут ничего не получается! Хочешь, не хочешь — а придется делать два отдельных гробика! Тогда все будет чин по чину: каждого похоронят, как ему полагается. А священники могут повернуться друг к другу спинами и благословлять каждый своего покойника.

Вильке явно исходит из того, что одна религия — это смертельный яд для другой.

— Вы уже говорили со священниками? — спрашивает он.

— Этим занимается мой муж, — отвечает женщина.

— Интересно, что они ему скажут. Очень интересно!

— Вы будете делать двойной гроб? — спрашивает женщина.

— Сделать-то я сделаю, но говорю вам...

— Сколько он будет стоить?

Вильке чешет затылок.

— Когда он должен быть готов?

— Как можно скорее.

— Значит, придется работать ночью. Сверхурочные. Это же внеочередной заказ...

— Сколько?

— Цену я назову, когда товар будет готов. Но я сделаю дешево. Так сказать, ради науки. Только вот я не смогу принять гроб обратно, если вам его запретят.

— Его не запретят.

Вильке удивленно смотрит на женщину.

— Почему вы так думаете?

— Если священники не захотят хоронить их в одном гробу, мы похороним их и без священников, — сурово отвечает она.

— Заметано, — кивает Вильке. — Гроб будет сделан в срок. Но принять его обратно я не смогу.

Женщина достает из сумочки черное кожаное портмоне с металлической защелкой.

— Вы хотите получить аванс?

— Да, так принято. На материал.

Она вопросительно смотрит на Вильке.

— Миллион, — произносит он немного смущенно.

Она передает ему банкноты. Они сложены в несколько раз.

— Адрес, — говорит она.

— Я пойду с вами, — заявляет Вильке. — Сниму мерку. У них будет хороший гроб.

Женщина кивает и смотрит на меня.

— А плита? Когда вы ее привезете?

— Когда хотите. Но обычно это делается через пару месяцев после погребения.

— А мы не можем получить ее сразу?

— Конечно. Но лучше подождать. Могила через какое-то время немного проседает. И лучше устанавливать памятник уже потом, чтобы не делать это дважды.

— А... — произносит женщина. Ее глаза вдруг начинают странно мерцать, как будто дрожат зрачки. — Но мы все же хотели бы получить плиту сразу. Нельзя ли ее... нельзя ли ее установить сразу же так, чтобы она не просела?

— Тогда нам пришлось бы делать дополнительный фундамент — специально для надгробия, до похорон. Вы готовы на это?

Она кивает.

— На плите должны быть их имена, — говорит она. — Я не хочу, чтобы они лежали в могиле просто так. Лучше, чтобы имена были выбиты сразу же, а не потом.

Она дает мне номер могилы.

— Я хочу заплатить сразу. Сколько это будет стоить?

Она опять открывает черное кожаное портмоне. Я так же смущенно, как и Вильке, называю цену.

— Сегодня все цены в миллионах и миллиардах, — прибавляю я, словно оправдываясь.

Как это ни странно — иногда уже по тому, как люди складывают банкноты, видно, аккуратны и добропорядочны они или нет. Женщина обстоятельно разворачивает одну купюру за другой и кладет их на стол среди образцов гранита и известняка.

— Мы откладывали эти деньги на школу, — говорит она. — Теперь бы их, конечно, уже не хватило ни на какую школу... Хорошо хоть на похороны хватило...

— Исключено! — заявляет Ризенфельд. — Вы хоть представляете себе, сколько стоит шведский гранит?.. Его привозят из Швеции, молодой человек, и поэтому ни о каких векселях и немецких марках не может быть и речи! Он стоит валюту! Шведские кроны! У нас осталось всего каких-то пару тонн, для друзей! Последние! Они — как сине-белые бриллианты! Я готов дать вам один крест за вечер с мадам Ватцек — но два?!.. Вы что, спятили? С таким же успехом я мог бы просить Гинденбурга[32] стать коммунистом!

— Какая мысль!

— Короче говоря — берите эту драгоценность и не пытайтесь выжать из меня больше, чем ваш шеф. Поскольку вы мальчик на побегушках и начальник канцелярии в одном лице, вам незачем изображать служебное рвение, заботясь о карьерном росте.

— Разумеется. Я делаю это исключительно из любви к граниту. Причем из платонической любви. Я даже не собираюсь сам его продавать.

— Не собираетесь? — спрашивает Ризенфельд, наливая себе водки.

— Нет, — отвечаю я. — Потому что хочу поменять профессию.

— Опять?

Ризенфельд ставит кресло так, чтобы видеть окно Лизы.

— На этот раз — точно.

— Снова учительствовать?