Чёрный обелиск

— Две недели назад тут приключился скандал, — говорит Вильке. — Какой-то слесарь забыл вынуть из сумки свои инструменты, и во время бурных объятий они там как-то неудачно сместились, так что даме вдруг вонзилось в зад шило. Она вскочила, как ошпаренная, схватила маленький бронзовый венок, да как врежет им своему механику по черепу! Неужели вы не слышали? — спрашивает он меня.

— Нет.

— Ну так вот, напялила она ему этот венок на башку, и он никак не мог его содрать с себя. Я включаю свет, спрашиваю в окно, что, мол, случилось. А этот бедолага перепугался до смерти и понесся из сада с венком на голове, как римский сенатор, — вы разве потом не заметили пропажу венка?

— Нет.

— Надо же! Короче, он удрал, как будто за ним гнался осиный рой. Я спускаюсь в сад. Фройляйн все еще стоит там и смотрит на свою руку. «Кровь! — говорит. — Он меня уколол! Это в такой-то момент!» Я смотрю — на земле валяется шило, — ну и смекнул, что к чему. Поднимаю шило и говорю: «У вас может быть заражение крови. Это очень опасно! Палец можно завязать, а вот попу — нет. Даже такую хорошенькую, как ваша». Она, конечно, краснеет...

— Как ты мог в темноте увидеть, что она краснеет? — спрашивает Курт Бах.

— Ночь была лунная.

— При луне этого тоже не увидишь.

— Зато можно почувствовать, — не сдается Вильке. — Ну в общем, она краснеет, но платье задрала так, чтобы не испачкать кровью. На ней было светлое платье, а кровь-то не смывается! У меня, говорю, есть йод и пластырь, и я человек деликатный. Идемте со мной! Она пошла. И даже не испугалась. — Он поворачивается ко мне. — Вот чем хорош ваш двор! — произносит он с восторгом. — Тот, кто занимается любовью посреди надгробий, тот и гробов не боится. И вот после йода с пластырем и стаканчика портвейна великанский гроб все же пригодился...

— В качестве любовного ложа? — уточняю я, чтобы исключить все неясности.

— Настоящий мужчина помалкивает о своих приключениях, — отвечает Вильке.

В этот момент из-за облаков выходит луна. Сад сразу же озаряется мерцанием беломраморных надгробий и черным блеском гранитных крестов, а между ними мы видим четыре любовных пары — две в мраморной, две в гранитной части нашего склада. Несколько секунд там еще царит тишина; все участники мизансцены застыли от неожиданности. У них теперь две возможности: спасаться бегством или игнорировать резкое изменение обстановки. Бегство небезопасно: хотя это и решение проблемы, но оно чревато невротическим шоком, который может даже привести к импотенции. Я знаю это от одного ефрейтора, которого фельдфебель застукал в лесу с поварихой и тем самым поставил жирный крест на его дальнейшей половой жизни. Жена развелась с ним через два года.

Наши любовники принимают правильное решение. Они, как вспугнутые олени, затравленно озираются, потом, устремив взоры на единственное освещенное окно, то есть на наше, которое горело и до этого, замирают в неестественных позах, словно вылепленные Куртом Бахом. В целом — вполне невинное зрелище. Хотя и немного смешное — опять же, характерная черта баховских скульптур. И в следующее мгновение набежавшее облако словно стирает луну с небосвода и снова погружает эту часть сада во тьму; освещен только обелиск. Но что это за искрящийся в лунном свете фонтан?.. Кнопф! Копия статуи «Писающий мальчик» в Брюсселе, знакомой каждому солдату, которому довелось побывать в Бельгии!

До него слишком далеко, чтобы можно было еще что-нибудь предпринять. Да и настроение у меня сегодня не то. Зачем мне уподобляться разгневанной домохозяйке? Я сегодня принял решение покинуть эти места, и потому жизнь теперь с удвоенной силой реет мне навстречу; она повсюду — в запахе стружек и в лунном свете, в шорохах и шелестах в саду и в этом непостижимом слове «сентябрь», и в моих руках, которые двигаются и осязают эту жизнь, и в моих глазах, без которых все музеи мира сразу бы опустели, в призраках и привидениях, в бренности Земли, бешено несущейся мимо Кассиопеи и Плеяд, с ее темными, загадочными недрами, в которых рубины срастаются в алые огни, в моем предчувствии бесконечных чужих садов под чужими звездами, публикаций в солидных чужих газетах, — я чувствую ее всеми порами души, и это чувство останавливает меня в моем желании метнуть пустую пивную бутылку в направлении тридцатисекундного ходячего фонтана по имени «Кнопф»...

Раздается бой курантов. «Час призраков» миновал, мы снова можем перейти с Вильке на «вы» и либо продолжить пьянку, либо провалиться в сон, спуститься в забытье, как в рудник, где во мраке скрыты уголь, трупы, белые соляные дворцы и погребенные алмазы.

19

Она сидит в своей комнате, забившись в угол у окна.

— Изабелла, — говорю я.

Она не отвечает. Ее веки дрожат, как бабочка, живьем нанизанная детьми на иголку.

— Изабелла, я пришел за тобой.

Она испуганно вздрагивает и, еще плотнее прижавшись к стене, замирает в судорожном напряжении.

— Ты меня не узнаешь?

Она не шевелится; только глаза устремляются на меня, настороженные и очень темные.

— Тебя прислал тот, который выдает себя за доктора, — шепотом произносит она.