Чёрный обелиск

Сын природы неторопливо отрезает себе кусок колбасы и так же неторопливо поглощает его. Вильке начинает нервничать. Близится полночь, а в это время подобные разговоры ему противопоказаны.

— Холодно, правда? Уже осень... — пытается он сменить тему и подходит к окну, чтобы закрыть его.

— Можете не закрывать окно, — говорю я ему. — Это бесполезно: призраки спокойно проходят сквозь стекло. Посмотрите лучше на акацию в саду! Вылитая Лиза Ватцек — если бы та была акацией. Послушайте, как шумит ветер в ее листве! Словно вальс в шелковых нижних юбках молодой женщины. Но когда-нибудь ее спилят, и вы будете делать из нее гробы...

— Из акации гробы не делают. Гробы делают из дуба, ели, красного дерева...

— Хорошо, хорошо, Вильке! У нас там еще осталась водка?

Курт Бах протягивает мне бутылку. Вильке вдруг вздрагивает, чуть не срезав себе рубанком палец.

— Что это было? — спрашивает он испуганно.

Залетевший в окно жук ударился о лампу.

— Спокойно, Альфред, спокойно! — говорю я. — Это не весточка с того света. Это всего лишь маленькая бесхитростная драма животного мира. Навозный жук, который стремится к солнцу — воплощенному для него в стоваттовой лампочке, на задворках похоронной конторы на Хакенштрассе.

Мы договорились с Вильке, что до конца «часа призраков» будем с ним на «ты». Так он чувствует себя более защищенным. С часа ночи мы снова переходим на «вы».

— Я не понимаю, как можно жить без религии, — говорит Вильке Курту Баху. — Вот что, например, делать атеисту, если он просыпается ночью во время грозы?

— Летом?

— Конечно, летом. Зимой грозы не бывает.

— Выпить чего-нибудь холодного и спать дальше.

Вильке качает головой. Во время «часа призраков» он становится не только пугливым, но и набожным.

— Я знал одного человека, который в грозу шел в бордель, — говорю я. — Его просто тянуло туда. Он был импотентом. И только в грозу чувствовал прежнюю силу. При виде грозовой тучи он просто автоматически хватался за телефон, чтобы забронировать Фритци. Лето двадцатого года было для него счастливейшее время жизни — сплошные грозы! Иногда по четыре-пять штук в день.

— А что он делает сейчас? — с интересом спрашивает Вильке, ученый-любитель.

— Его уже нет в живых. Умер в последнюю сильную грозу в октябре двадцатого года.

Порыв ветра захлопывает входную дверь в доме напротив. Колокола на башнях бьют полночь. Вильке залпом выпивает рюмку водки.

— А не прогуляться ли нам до кладбища? — предлагает безбожник Бах, не страдающий избытком деликатности.

У Вильке от ужаса дрожат усы на ветру, дующем в открытое окно.

— А еще друзья называются! — говорит он с упреком. И через секунду с ужасом: — Что это было?

— Влюбленная парочка в саду. Послушай, Альфред, брось ты свой рубанок! Передохни. Поешь лучше! Призраки не любят жующих. У тебя здесь нет шпротов?

Альфред смотрит на меня взглядом собаки, которой дали пинка в тот момент, когда она следует зову натуры.

— Тебе обязательно нужно именно сейчас напоминать мне о моей задрипанной любовной жизни и одиночестве мужчины в соку?

— Ты — жертва своей профессии, — отвечаю я. — Не каждый может сказать это о себе. Давай, присоединяйся к нашему суаре! Так называют ужин в приличном обществе.

Мы нарезаем колбасу и сыр и открываем бутылки с пивом. Канарейка получает лист салата и разражается ликующими воплями, не мучаясь вопросом, атеистка она или нет. Курт Бах поднимает свое землисто-серое лицо и принюхивается.

— Пахнет звездами! — заявляет он.

— Что? — вскидывает брови Вильке и ставит свою бутылку на стружки. — Опять ты за свое?

— В полночь мир пахнет звездами.

— Отстань ты со своими шуточками! Как можно жить, ни во что не веря и при этом болтая такую чушь?

— Ты что, решил обратить меня в свою веру, Божий подлипала?

— Нужен ты мне! Хотя — почему бы и нет? Вот опять — что это там шуршит?

— Любовь, — отвечает Курт.

Из сада опять доносится шорох. Вторая парочка крадучись пробирается в лес памятников. Через окно видно движущееся белое пятно женского платья.

— Интересно, почему у людей вдруг так изменяются лица, когда они умирают? — спрашивает Вильке. — Даже у этих близнецов.

— Потому что до этого они были обезображены, — отвечает монист Курт Бах.

Вильке перестает жевать.

— Кем?

— Жизнью.

Вильке, захлопнув забрало усов, продолжает жевать.

— Ну хоть в это время вы могли бы воздержаться от вашего идиотского зубоскальства?..

Курт Бах беззвучно смеется:

— Бедняга! Тебе, как плющу, обязательно надо за что-нибудь цепляться!

— А тебе?

— И мне тоже.

Глаза на глиняном лице Курта блестят, словно они стеклянные. Обычно «сын природы» замкнут и не претендует ни на какую роль, кроме своей привычной роли несостоявшегося скульптора с несбывшимися мечтами. Но иногда прообразы этих грез прорываются наружу в своей первозданной непосредственности, как двадцать лет назад, и тогда он вдруг превращается в фавна-переростка, страдающего видениями.

Во дворе опять раздаются какие-то шорохи, шелесты и шепоты.